Политическая биография Сталина. Том 2 - Николай Капченко

«Каким образом были получены эти признания? Ничто в такой степени не озадачивало Запад, как этот вопрос. Ошеломленный мир наблюдал, как создатели Советского государства бичевали себя за преступления, которые не могли совершить и которые были очевидной, фантастической ложью. Вопрос, почему они каялись, все еще интригует западный мир. Однако этот факт никогда не был загадкой для тех из нас, кто работал внутри аппарата Сталина.

Хотя факторов, повлиявших на то, что эти люди выступили на суде со своими признаниями, было несколько, главное, что заставило их каяться, была искренняя убежденность, что этим они оказывают последнюю возможную для них услугу партии и революции. Они принесли в жертву и свою честь, и свою жизнь ради защиты ненавистного им режима Сталина, потому что он давал им слабую надежду, что светлое будущее, которому они посвятили свою молодость, все же наступит»[865].

Кривицкий считает этот фактор самым важным, в конечном счете определявшим поведение подсудимых. С ним солидарны и некоторые другие историки и даже писатели, отразившие в своих произведениях трагедию этих людей. Достаточно вспомнить хотя бы получивший в свое время широкий общественный резонанс роман А. Кёстлера «Слепящая тьма», где выведен образ старого большевика, Рубашова, дающего заведомо ложные признания. Нить рассуждений этого «стального» большевика по поводу признательных показаний на процессе такова: «Одни молчали, страшась пыток, другие надеялись, что их помилуют, третьи хотели спасти родных, которые оказались в лапах у глеткиных (Глеткин — следователь, допрашивавший главного героя романа Рубашова — Н.К.). Лучшие молчали, чтоб на пороге смерти выполнить последнее партийное поручение, то есть добровольно приносили себя в жертву… Они погрязли в собственном прошлом, запутались в сетях, сплетенных ими же по законам партийной морали и логики, — короче, все они были виновны, хотя и приписывали себе преступления, которых на самом деле не совершали. Они не могли возвратиться назад. И вот уходили за пределы жизни, разыгрывая ими же начатый спектакль. От них не ждали правдивых слов. Они сами вырастили Главного режиссера и на пороге смерти, по его указке, скрежетали зубами и плевались серой… Но для него со всем этим было покончено. Он сыграл свою последнюю роль»[866].

Что же, мотивы поведения на суде раскрыты впечатляюще. Но главная посылка автора о выполнении «последнего партийного поручения» все-таки с исторической точки зрения, в сопоставлении с фактами представляется не вполне убедительной.

Мои контраргументы сводятся к следующему. Неверно представлять когорту старых большевиков в качестве неких наивных, хотя, конечно, и глубоко убежденных и идейных политических младенцев. Вся история борьбы Сталина с оппозицией, все перипетии этой довольно длительной борьбы однозначно говорят о том, что в политической стратегии Сталина они усматривали не просто какое-то количество ошибок и заблуждений. Таких, которые поддаются исправлению, а потому, мол, и политический компромисс с Генеральным секретарем возможен. В линии, с железной решимостью проводимой Сталиным, они усматривали смертельную угрозу самому существованию социалистического строя. Поэтому в умах и сердцах этих людей, прошедших суровую школу жизни и политической борьбы, не могли оставаться, а тем паче доминировать сентиментальные мысли и чувства, что своей гибелью они как бы помогают сохранению социалистического строя. Больше того, из всей логики их высказываний в ходе борьбы со Сталиным явствовало, что режим Сталина они не считали социалистическим. Открыто говорить об этом они, по понятным причинам, не могли. Но сами-то перед собственной совестью они не могли думать по-другому. Так что этот аргумент, с моей точки зрения, отдает какой-то сентиментальщиной и не отражает реального положения дел. Давая признательные показания, подсудимые прекрасно осознавали, что служат в данном случае не идеалам нового общественного строя, а интересам Сталина, интересам укрепления режима, против которого они боролись.

Я лично убежден, что они наверняка не остановились бы перед совершением террористического акта в отношении Сталина, если бы таковая возможность им представилась. Не думаю, что старые марксистские представления о неприменимости индивидуального террора как метода политической борьбы каким-то образом связывали их руки и заставляли мириться с существовавшим положением. Трудно поверить в доводы тех, кто полагает, что с физическим устранением Сталина с политической арены его противники связывали опасения насчет возможного ослабления позиций социализма в СССР или же его международной роли. Они были реалистами, а не просто мечтателями. Хотя, конечно, известная доля политического идеализма им была присуща.

На ранних стадиях политической борьбы со Сталиным все его противники допустили целую пропасть недопустимых ошибок. И главная состояла в том, что они не только в корне неверно интерпретировали целенаправленность и стратегическую обоснованность курса Сталина, но и слишком примитивно подошли к оценке его личности как политической фигуры. В конечном счете за все это им пришлось заплатить ценой собственной жизни. Но они платили эту цену не потому, что таким путем надеялись в последний раз послужить идеалам своей жизни.

В представлении некоторых старые большевики являли собой некий эталон рыцарей без страха и упрека. Это, естественно, сказалось и на рождении легенды относительно главной побудительной причины, толкавшей их давать невероятные показания на себя и своих друзей и знакомых. Но таковыми они не были. Это были люди со всеми свойственными людям достоинствами и слабостями. Часто они вступали в острое соперничество друг с другом, склочничали, проявляли непомерный карьеризм и т. д.

Говоря все это, я ни коим образом не желаю бросить тень на когорту старых большевиков. Единственной целью моих критических замечаний является стремление представить их не в некоем идеальном ореоле, а такими, какими они были в действительной жизни. К тому же, развернувшаяся после смерти Ленина политическая борьба за власть наложила и на них свою гнетущую печать. Им часто приходилось лавировать, менять свои позиции и взгляды, приспосабливаться к условиям и требованиям тех, кто одерживал победу. А таковым был Сталин. Ленинская закалка с каждым годом все больше превращалась в некий миф. А сталинский политический котел, в котором они теперь варились, прививал им совершенно иные качества. Словом, чисто идейные соображения как главный побудительный мотив признательных показаний на показательных процессах выглядит, по меньшей мере, если недостаточно обоснованным, то уж во всяком случае преувеличенным.

Гораздо более убедительным выглядит краткий перечень мер воздействия на арестованных, с помощью которых выбивались признания. Кривицкий перечисляет следующие четыре фактора (так он называет эти меры).

«Первый по важности фактор — это действующая в ОГПУ машина физических и моральных пыток, противостоять которой у них не было сил. Эта «третья степень» была известна у нас как «конвейерная система» допроса заключенных. Она предусматривала пропускание жертвы через цепочку следователей, начиная с неотесанных новичков и до квалифицированных мастеров искусства исторжения признаний.

Вторым элементом системы фабрикации признаний служило сталинское секретное досье. Там были собраны донесения его личной шпионской сети, касающиеся политической деятельности и личной жизни всех лидеров за многие годы. Это досье превратилось в арсенал порочащих данных, направленных против всех потенциальных противников сталинского правления.

Третьим элементом, участвовавшим в подготовке показательных судов, была разновидность обычного шантажа. Провокаторов, якобы признавшихся в участии в мнимых заговорах, помещали в камеры, где они играли омерзительную роль, впутывая своих наиболее выдающихся «подельников» в эти заговоры. Они играли роль изобличающих «свидетелей» или «соучастников», давая понять главным действующим лицам, намеченным Сталиным, что любая попытка оправдаться безнадежна.

Четвертым, однако не менее важным, элементом в фабрикации признаний были сделки, заключенные между Сталиным и некоторыми особо важными заключенными. На Западе может вызывать удивление тот факт, что между Генеральным прокурором и его заключенными совершаются подобные сделки. Принадлежа к информированным партийным кругам, мы воспринимали такие договоренности как обычное дело, зная, что семьи, друзья и даже менее заметные политические сторонники жертвы будут помилованы, если она сознается и тем самым поможет вовлечь в дело ключевые фигуры и облегчит проведение общей чистки»[867]