Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

Вошёл Годунов, доложил, что с того, как Ходкевич расположился в Посольском дворе, семь дней минуло, и к приёму всё готово. Иоанн определил начало переговоров на девятое. И Федьке предстояло мотался оставшиеся дни по московской знати с приглашениями на большой государев посольский пир. Оставшись за своим столом, Годунов раскрыл свои книги, изготовившись записывать требуемое. Когда же указания государя были изложены, Иоанн отпустил его, оставшись с ближними. Подождали, пока прислуга расставит утварь с лёгкой закуской и чашники разольют всем питья, и выйдут все. Федька отпил положенный глоток из царского кубка, подал ему в руки с поклоном.

– Что, Алексей, вижу, не по нраву тебе моё решение?

Помедлив, воевода размеренно отвечал, в задумчивости вздохнув:

– Мне, государь, всякое твоё решение по нраву, виднее тебе, чем мне, многое. И что Германа на Казани оставил, то верно, нужнее он там, где дело своё разумеет лучше, чем здесь. Да и время теперь неспокойное, и Казань – городок лихой… А присматривает он за епархией своей добротно.

– То так. Однако пенял мне давеча, точно отроку выговаривал неразумному, – голосом произнося насмешливо, а очами – по-вчерашнему гневливо сверкнув, Иоанн наблюдал исподволь за всеми ними. – Что негодное я затеял, перебрав людишек своих да расселивши там. Что обижены на меня многие, не по чину земли дадено, не по княжьей чести достаток получается. Что злы-де там на меня, вот и чают с местными в сговоре бунтовать, коли не верну им прежнее благополучие.

– Так ведь и тут, государь, те же Гагарины жалуются, что возвратить-то их возвратили оттудова, но дал ты им против положенных ста всего по десятку четей на брата, а их, почитай, тридцать с одним человек на одной вотчине, и все – князья. И не одни они такие, – Басманов усмехнулся. – Мог бы всех облагодетельствовать – разве ж стал бы ты жалобщиков терпеть, про кривды дел своих выслушивать? А Герман что, он тебе не в укор, он как есть рассказывает, и хорошо, что не молчком, чтобы мы ко всякому готовились и про всё правду знали.

– Правду? – отодвинув наполовину пустой кубок, Иоанн сделал знак подать себе мальвазии. Федька легко скользил вкруг их стола, и слышался мягкий стук его каблуков по коврам и мелодичный перезвон серёг. Не сдержавшись, Иоанн слегка обернулся к его склонившейся близко фигуре и втянул ноздрями веяние от свежести пушистых тёмных кудрей. Никто будто бы не приметил этого, воевода быстро глянул из-под густой чёрной брови с неким удовольствием. – И Пимен тоже правду, и Филофей. Все одну лишь правду мне открывают на дела мои! Только отчего же слышится мне за этой их правдой всегдаший себе укор и язва? Все, все они на словах только со мною заодно! До поры только! – вновь начавши заводиться, Иоанн сжал и разжал кулаки. – А на самом деле я знаю, вижу их змеиные ко мне подлости! Бедствия и неудачи мне перечисляя, с которыми я справиться не в силах покуда, о своих-то грехах не поминают что-то! Покуда от меня непрестанно им только почести и блага, серебро и подношения богатейшие, и никакого ещё ни разу разорения не было, ни единый монастырь в бедственном виде не влачится у нас, кажется. А им всё мало!!! Им подавай несудимые да необрочные грамоты всем до единого! Да народишку в пользование без счёта чтобы! А казна пущай сама собою полнится, от трудов и поту смердов да пахарей, да людей торговых! А ещё не смей у них земство-боярство обижать, не смей, вишь, деньгу себе выпрашивать на воинство, потому что воинство то – опричное! – тут царский кулак грохнул о столешницу. Осенясь знаменьем, Иоанн разгладил скатерть, успокаиваясь снова. – А сами-то ни единым благом своим не поступятся, не-ет, и силой не выдрать того, что захапано. Мне о чистоте и святости толкуют, государю в миру, за них ежечасно размышляющему и бьющемуся, а сами что, много ли в них-то от святости было и осталось, кроме сану и названий их, и регалий?! Им мало, им всю власть подавай! А царь чтоб при них, точно шут или дитя малое, значился. Всё вижу! Филофей мне посетовал, что жестоковато обошёлся с рязанскими и окрестными, а я ведь ни единого не тронул понапрасну, а иных и вовсе пожалел. А что ж они? Напомнил я владыке про Настасов-то монастырь, чью тяжбу со стряпчим моим опричным, Воейковым, затеяли, и мне пришлось быть судиёй. Помнишь, Федя, под Белёвым мы тогда застряли? – он снова обернулся к своему кравчему, и тот согласно ехидно-горько усмехнулся. – И землица-то завалящая, пустошь пустячная, да покосов немного, а вцепились аки волки в овцу, не отодрать. И не совестно же им, божьим людям и слугам, за нас, грешных, молящимся, этакую горячность и рвение неслыханное было выдавать, точно не кусок покоса, а сам крест животворящий из их рук отбирали! – дружный короткий смех отвечал царю. – Столько жару и ожесточения ты и в бою не увидишь, и в осаде – столь расчёта ледяного. И это, говорю я им, и Филофею, и Пимену, да и Герману тоже, есть образец древнего русского нашего благочестия монастырского, и сие – образец для нравов мирян… Я уж о прочем умолчал. А мне всё пеняют, всё бранят и хулят, а за свою обитель ответ держать не могут.

– Не хотят более, чем не могут! Знаем мы… – отозвался Вяземский.

– А не ты ли, Афоня, намедни выслушивал, как Басманов тут за Пимена нам ратовал, и соглашался с ним, как будто? – совсем почти умиротворившись, высказавшись и даже повеселевши, Иоанн отщипнул с краю пресный пирог, добираясь до творога с зеленью.

– Так потому и соглашался, что этот хоть врёт не сильно, – не смутился Вяземский, отвечая и за себя, и за Басманова, к тому же доводы свои в пользу Новгородского митрополита они не раз выразили Иоанну, осторожно, сразу по приезде. – Знаем его. Давно пригляделись. К ереси лют, а в прочем – не станет спорить, что аминем квашни не замесишь!

– Ой ли? – Иоанн прищурился, и Федьке отчего-то стало не по себе. – Чужая душа – потёмки. А поповская – и подавно.

Все снова рассмеялись. А Федька перебирал недавние картины в палатах митрополичьего двора, куда он сопроводил государя для беседы с упомянутыми иерархами. Конечно, как и тогда, при Афанасии, робость его одолела, такие они показались суровые, неприступные какие-то и громадные в своих уборах. Особо поразил облик Пимена, по роскоши драгоценных каменьев на перстах и цепи с крестом, невиданному великолепию риз, расшитых шелками красными, белыми