Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Девки рады были перемене. Да и просторная воздушная зелёная красота вокруг терема, по-прежнему строгого к обитательницам его, всё ж давала вздохнуть куда привольнее, чем в Москве. Там что, всего и развлечений – принарядиться к заутрене по воскресеньям, да в праздник – опять же, в храме с народом потолкаться, и – в торговые ряды с хозяйскими приказчиками. Тут же не было кучной московской пестроты и шумной беготни, скоморошьих балаганов и вертепов площадных, зато манило другое. Княгиня отпускала их по своему усмотрению, со старшими дворовыми бабами, за земляникой, малиной и черникой, за вишнёвым и смородинным листом, липовым цветом и зверобоем, иван-чаем, родниковой водицей по овражкам лесным, а как начнутся грибочки с орешками – так за ними тоже, но уже с дядькой-печником либо усадебным плотником, мужиком бывалым и на все руки, и особо не бранила, что бродили где-то дольше сказанного, лишь бы не без толку, вот только с местными хуторскими водиться не велела. На селе где девки, тут же и парни, твердила она, так что здороваться здоровайтесь, а хороводиться с ними нечего. И те, и эти глядели друг на друга с любопытством, а самые задорные принимались зазывать теремных на посиделки, и смеялись дружно, незлобно, что всё равно обидно немного, на их обособленность, затворничество под приглядом домодержицы да городскую спесь, хоть её вовсе и не было. (Вот тут было лукавство – всё равно глядели столичные жительницы на деревенских как бы свысока, хоть и одного все поля ягодки, и возноситься особо им причин не имелось). Одну из девиц княжны деревенские признали, поскольку происходила она из этих мест, и о прошлом годе с княжной приезжала тоже, и тут уж от сближения и расспросов наперебой не удержаться было. Правда, к нынешнему лету не досчиталась она прежних приятельниц – повыходили замуж, кто куда, и девичьи забавы теперь им заказаны были… И, как всегда при подобных разговорах, извечное заводилось: всякая хочет поскорей замуж, чтоб в девках не застрять да попрёков родни не слушать, что вот нахлебница (выросла до выданья, а со двора не сбагришь никак, а ещё сестёр в семье семеро), да насмешек себе от прочих, что никудышная и никому не надобна; и вместе с тем, тоскою слёзной страшило житьё другое, в замужестве-то, в чужом дому, да с немилым вовсе если, и взваливать на себя тяжкую бабью долю сразу хотелось повременить, сколь возможно. Кто-то там пожалеет тебя, скажет ли слово доброе, будут ли хоть какие радости, или промаешься ты что раба до конца дней своих, не разгибаясь, головы не поднявши… Хорошо, пока мать-отец живы, всё есть кому поплакаться. Да и то не всегда. А если не за своего выйдешь, в другое село… И уж конечно завистью чёрной нечестивой завидовали той, что с мужем в согласии и довольстве обитает, да на них горделиво этак поглядывает. Каждой потому хотелось судьбу свою подглядеть, хоть чуточку, малость вызнать, что там, или самой загадать всё же радости, удачи себе, а на крайность – от горя уберечься всеми возможностями – и молитвою, и заговором, и пророческим видением… Так вот, весть о скорой свадьбе княжны с новой силой взволновала их, и тут тоже пересудам конца не было. Каждая ведь и себя княжною тайком воображала, и ей бы хотелось также не горбатиться весь век вчерне, а в шелках да парче выступать, не босыми лапами по двору навоз месить, и одни поршни со всеми сёстрами таскать по зиме, а в черевичках мягких плавать неспешно, и чтоб не абы за кого выдали, а за князя-боярина тоже, и чтоб муж тебя бить да обзывать не смел, а дом – полная чаша; и хоть все под смертью ходим, и знатные свой долг перед Богом несут – ещё и в войске служить обязаны, кровь проливать, а даже вдовствовать княжной пристойнее – никто тебя побирашкою не назовёт, и не Христа ради подавать на хлеб станут, ежели с малыми одна останешься, а по праву княжескому и довольство будет положено, и уважение… А не хочешь в миру мыкаться – в монастырь пойдёшь, и там не чернавкой-батрачкой будешь, а в чести, и с голоду помереть не дадут. Но сами опять же немедленно, страшным шёпотом про опалу, да про отравленных и голодом-то как раз в монастырских темницах заморенных, да про прочие страсти байки завели, и сами перепугались, куда их занесло средь бела дня от простого весёлого здравствования… Тут с хозяйского крыльца долетел грозный окрик ключницы, и тесный кружок девок мигом рассыпался и разлетелся по своим сторонам, с обещаниями непременно после ещё свидеться и договорить, да подале от хозяйского глаза… Итак, передышка миновала, и теперь рукодельницы вновь принялись усиленно дошивать, что тогда не поспевали, (да что за год раздарили уже господа по разным именинам-родинам-крестинам), украшая бессчётные белоснежные рушники и ширинки, подзоры, скатерти, рубашки нательные и праздничные, пояса обережные, и прочее всё, что полагалось преподнести к торжеству двух больших семейств, пуще прежнего богатой россыпью вышивок, кистей и кружев, прошв искусных сетчатых, и иных хитростей, красы ради незапамятно когда придуманных. Разложенные и развешанные среди столов и поставцов с пяльцами, сокровища эти покоились ослепительно и ярко в летнем солнце. Готовое княгиня с ключницей просматривала тщательно и забирала в лари кладовых, где хранилось это всё с большими предосторожностями, на высоких ногах настилов, от потравы мышами и сыростью. Кошек даже разбаловали против обычного, и дозволяли им всюду прыгать и бродить в хранилищах приданого, а лучше кошки нет средства избавления от мышиной напасти. Баловали и мастериц-работниц, чтоб трудились без неприязни, приговоров недобрых и прочего, ведь не простое полотно ими выделывалось, а особенное, на добро и благополучие семейное молодым. Все должны быть довольны, сколь можно, пряничками и посиделками песенными, подарочками нехитрыми каждой, а кошечкам – прибавкою к
