Личные обстоятельства - Беппе Фенольо

— А про что была картина? — спросил Риккардо.

— Не все ли равно? Называлась она «Слепая Венера».

Ближе к концу картины они уже были на балконе вдвоем. Остальные пришли раньше и успели посмотреть весь фильм. Новых зрителей — никого. На всякий случай Мильтон и Джорджо перебрались в первый ряд, откуда можно было следить за партером. Вдруг они услышали крики и беготню в фойе, сидевшие в партере тут же бросились к запасным выходам. «Влипли! — сказал Мильтон Джорджо. — Чертова Вивиан Романс!» Мильтон метнулся к запасному выходу, но дверь оказалась запертой, закрытой снаружи на засов. Мильтон навалился на нее плечом, но она не поддалась — только чуть дрогнула. Шум внизу продолжался, даже стал громче. Крики, топот бегущих, хлопающие двери, стены трясутся. «Идут на балкон!» — крикнул он Джорджо и бросился к обычному выходу, рассчитывая раньше, чем фашисты поднимутся, выскочить на лестницу — и оттуда на внешний балкон, чтобы спрыгнуть с четырехметровой высоты во двор. Он бросился к двери, хотя был уверен, что уже поздно, что он столкнется с фашистами, которые, прыгая через три ступеньки, преодолевали уже последний пролет. На бегу он бросил взгляд на Джорджо и увидел, что тот перелезает через перила, почти перелез.

— Кто из вас был в этом кинотеатре, знает, что от балкона до партера там десять метров. Джорджо собирался броситься вниз, он знал, что неминуемо разобьется о железные кресла партера. «Нет!» — крикнул я ему, но он даже не ответил, даже не поглядел в мою сторону, он смотрел на двери и ждал, когда появятся фашисты. Но внизу все успокоилось. Ничего страшного не случилось. Я хочу сказать, что фашистами и не пахло. Кто-то попытался ограбить кассу, кассирша закричала, на помощь прибежали билетеры, вот и все, а зрители решили, что это облава. Но факт, доказательство остается.

Появись в дверях рыло первого фашиста, Джордже покончил бы с собой, бросившись вниз.

Воцарилось молчание, потом Мате сказал:

— Я думаю, Джордже себя сам убьет, если они еще не выпустили ему кишки. Представляю, что с ним творится за решеткой. Как вспомнит он про свое невезение, так от злости и отчаяния размозжит себе голову об стену.

Новое молчание, которое прервал мальчонка, обращаясь к бабушке:

— Только время тратить. Не выходит у меня это сочинение, и все.

Старуха вздохнула и повернулась к партизанам.

— Среди вас, часом, нет ли кого вроде учителя? Мате показал на Мильтона, Мильтон машинально встал с соломы и, подойдя к мальчику, наклонился над ним.

— Бери повыше, чем учитель, — объяснял Мате старухе. — Профессор, а не учитель. Прямо из университета.

И старуха в ответ:

— Ну-ка поглядим на больших людей, поглядим, кого эта проклятая война занесла в наши края.

— Какая тема? — спросил Мильтон.

— Наши друзья деревья, — выпалил мальчик. Мильтон выпрямился, поморщившись.

— Об этом я не умею. Очень жаль, но я не могу тебе помочь.

— Из тебя такой же учитель, как из меня… — рассердился мальчик. — Черт возьми! Чего же ты вылез, если не можешь помочь?

— Я… я думал… другая тема.

Он ушел в угол хлева и ногами принялся ворошить солому, готовя себе постель. Он должен был уснуть. Он надеялся уже через десять минут спать как убитый. Сержант его не мучил, сержант сам себя убил, он же тут ни при чем, он ведь его даже в лицо не видел. Плохо, если не удастся заснуть. Он выдохся, у него больше нет сил.

Риккардо, по-прежнему сидя на яслях, громко спросил:

— Сколько тебе точно лет, Мате?

— Много, — ответил Мате. — Двадцать пять.

— Да, старый ты. Еще чуть-чуть — и на требуху можно.

— Дурак! Я не в том смысле. Я в смысле опыта, На моих глазах столько народу погибло. Кого нетерпеливость сгубила, кого любовь к женщинам, кого табак, кого блажь, будто можно на автомобиле партизанить.

Мильтон ерзал на соломе, закрыв глаза руками, «Завтра. Что у меня получится завтра? Где мне искать нового пленного? Тем паче это бесполезно. Сержанта нет — и надежды нет. Такие случаи подворачиваются раз в жизни. Что он наделал, этот сержант!.. Интересно, нашли его уже или он там, наверху, один в темноте, в грязи. Но почему, почему? Он вбил себе в голову, будто я его обманываю, пока нам может встретиться патруль, а отойдем подальше — тут я его и… Что он наделал! Но завтра, что будет завтра, если у меня даже плана нет, где искать?»

Хотя он исхитрился одновременно с глазами закрыть и уши, он хорошо слышал, о чем говорят остальные, и это было для него жестокой пыткой.

Пинко перевел разговор на молоденькую учительницу, недавно присланную в деревню замещать учительницу, которая заболела. Пинко приезжая нравилась, Риккардо тоже нравилась.

— Оставьте в покое бедную учительницу, — сказала старуха.

— Это почему же? Мы ведь за ней ходим не для того, чтобы неприятность ей доставить. Мы за ней ходим, чтобы доставить удовольствие. — И Пинко засмеялся.

— Вот увидите, — предупредила старуха, — увидите, чем такие вещи кончаются.

— Вы говорите про старость, а старость вообще не по нашей части, — съязвил Риккардо.

— Опять учительница? — сказал Мате. — С учительницами, ребята, держите ухо востро, уж больно в них фашизм глубоко въелся. Не знаю, уж чем им там дуче угодил, но только среди них девять из десяти — фашистки. Я могу вам рассказать про одну учительшу — для примера.

— Расскажи.

— Фашистка до кончиков ногтей, — продолжал Мате. — Из тех, что мечтали родить сына от Муссолини. Она бы и с этим сукиным сыном Грациани не прочь была переспать.

— Минуточку, — вставил Пинко. — Она молодая была, красивая? С этого надо начинать.

— Лет тридцать, — сообщил Мате. — Видная женщина. Здорова, правда, была малость, грубовата, но все на месте. Особенно кожа у нее красивая была… чистый шелк.

— Слава богу, — обрадовался Пинко. — А то, если бы она старухой была или уродкой какой, ты мог бы рассказывать сколько угодно, я бы и слушать не стал, хоть бы это самый интересный в мире случай был.

— Когда мы узнали, что она против нас агитирует… Да, я забыл сказать, что был в ту пору у красных. Мы стояли на холмах Момбаркаро, про них можно вполне сказать, что это горы. Нашего комиссара звали Макс, и у него был помощник Алонсо, который воевал в Испании и называл себя военным делегадо{[18]}. Не знаю уж, какой это у них там чин, но в Испании парень точно был, на каждые три слова у него приходилось одно испанское — и тут он нас не дурачил, это было ясно, хоть и не знаешь языка. Но Испания Испанией, не в ней дело, а в том, что малому ничего не стоило убить человека.

С ним согласились, и Мате продолжал:

— Так вот, учительша, про которую я говорю, жила в Бельведере, в десяти километрах от нашей базы. Когда стало известно, что она агитирует против нас, — а эта дура не успевала слова сказать, как нам его тут же передавали, — комиссар Макс велел сделать ей первое предупреждение. Приходит к ней наш товарищ, спокойный такой парень, и предупреждает, а она смеется ему в лицо и кроет, сыплет словами, каких учительнице и знать-то не положено. Он смолчал — все-таки женщина. Потом нам передали, как она на площади говорила, что хорошо бы фашисты поднялись на холмы и всех нас перебили из пулемета. Мы на это начихали. В другой раз она сказала, что хорошо бы фашисты поднялись с огнеметами и что она бы жизнь отдала за то, чтобы увидеть нас всех изжаренными. Тогда Макс послал ей второе предупреждение. Его принес малый характером покруче, чем первый, но и ему она выдала на орехи, и, чтобы не пришить ее на месте, он поскорее смотался, чертыхаясь на чем свет стоит. Понимаете, эта учительша была любопытное существо, может, даже забавное, но не для тех, у кого растравленное сердце. Она не унималась, подливала масла в огонь, и однажды, когда мы возвращались с равнины — мы промерзли и не нашли ни капли горючего, за которым, собственно, ездили, — Макс велел остановить грузовик в Бельведере. Нам открыл отец учительши — и все с ходу понял. Он с ходу все понял и повалился на пол и давай кататься по полу. Мы через него переступили и вошли, а он цеплялся нам за ноги. Прибежала его жена — и скорее бух на колени. Она говорила, что мы правы, только не надо убивать дочку.

Старуха встала и объявила внуку:

— Все, пора спать.

— А вот и нет, я хочу дослушать.

— Сейчас же спать! — И она веретеном загнала его в кухню и пожелала партизанам спокойной ночи, прибавив: — Дай бог нам всем проснуться живыми завтра утром.

Мате дождался, пока они выйдут, и продолжал:

— Только не надо, мол, ее убивать. Она у них единственная дочь, им столько сил стоило выучить ее на учительницу. Она, мамаша, сама возьмется за дочку, все остальное забросит, даже стряпать перестанет, только за ней смотреть будет и, как маленькой, рот ей затыкать. У папаши тоже голос прорезался, папаша сказал, что он патриот и храбро сражался в ту войну, что он отдал Италии в сто раз больше, чем от нее получил. Так вот, он в лепешку расшибется, чтобы исправить неверные взгляды дочери. Но Макс ответил, что бесполезно — слишком поздно. В отношении учительницы, сказал Макс, было проявлено терпение, которое пахнет предательством нашего дела. В эту минуту вылезла сама учительша. Наверно, пряталась где-нибудь в закутке и не вынесла родительских слез. Что и говорить, она была похрабрее многих мужиков. Появилась — и ну чихвостить нашего брата, в первую голову — Макса. Она даже плевалась, но, как большинство женщин, плеваться не умела, и слюна падала ей на кофту. Алонсо, испанец, стоял возле меня, у Макса за спиной, и давай нашептывать: «Расстрелять, расстрелять, расстрелять», — прямо как маятник. Алонсо шептал в затылок Максу, и Макс кивал, будто уже решил, что так тому и быть. «Посмейте только меня расстрелять, сволочи, уголовники!» — завопила учительша. Тут подходит ко мне один товарищ, не способный ни на какую жестокость, и говорит: «Мате, они ее расстреляют, кончится тем, что расстреляют. Мне это не нравится. Чересчур жестоко. Какой с нее спрос, баба она и есть баба — не головой думает, а другим местом». — «Вот именно, — соглашаюсь, — это чертов Алонсо воду мутит, ежели он не заткнется, он нас всех сагитирует». — «Точно, — говорит мой товарищ, — ты на Макса глянь, он уже согласен». Тут выходит вперед один партизан и останавливается перед учительшей. «По-твоему, хорошо было желать нам смерти от огнеметов. Насчет огнеметов ты бы лучше молчала», — и, поскольку она нахально смеется в ответ, он делает еще шаг и размахивается, чтобы заехать ей как следует по морде. Но Макс хватает его за руку: «Стоп. Мы дадим ей большой урок. Половинчатые уроки теперь уже только во вред». А Алонсо знай науськивает: «Расстрелять, расстрелять», — уверенный, что так и будет. Мой товарищ опять ко мне: «Мате, я не могу, чтобы ее расстреляли. Сделаем что-нибудь, ради бога!» Тогда я говорю ему, чтобы он поддержал меня, а сам выхожу вперед и руку поднимаю — прошу слова. «Ты чего?» — смотрит на меня Макс, весь потный. «Хочу свое мнение сказать. Демократическим путем. Так вот, я бы ее не стал расстреливать, комиссар. Ведь она баба, думает не головой, а другим местом. Наказать ее, понятное дело, стоит, и я предлагаю поступить с ней, как титовцы поступают со словенками, которые гуляют с фашистами. Обстрижем ее наголо». Макс глядит кругом, видит — почти все на моей стороне и смотрят на меня с облегчением и даже с благодарностью. Только Алонсо побелел от злости, плюнул мне на ботинок и крикнул: «Ratero!»{[19]}.