Галлюцинации - Оливер Сакс

Я думал о походе на пляж, когда вдруг услышал над головой громкое жужжание. Этот звук сильно меня озадачил, но я быстро понял, что это рев снижающегося вертолета с моими родителями, которые, решив сделать мне сюрприз, прилетели из Лондона в Лос-Анджелес, наняли вертолет и отправились на нем в Каньон-Топанга. Я побежал в ванную, наскоро принял душ и переоделся в чистое. В моем распоряжении было еще три-четыре минуты. Рев двигателя стал просто оглушительным, и я понял, что вертолет приземлился на плоскую скалу рядом с моим домом. Я выбежал из дому, радостно предвкушая встречу с родителями, но вдруг обнаружил, что на скале нет никакого вертолета. Рев и грохот мгновенно стихли. Наступила полная тишина. Разочарование мое было таким сильным, что мне хотелось плакать. Я так радовался, а оказалось, что никто ко мне не приехал.

Я вернулся в дом и снова поставил на плиту чайник. Тут мое внимание привлек сидевший на стене паук. Я подошел поближе, чтобы лучше его рассмотреть, и паук совершенно отчетливо сказал: «Привет». Мне не показалось странным, что паук поприветствовал меня (как не показался Алисе странным говорящий белый кролик). Я ответил: «Привет и тебе». Потом мы пустились в разговор об аналитической философии. Вероятно, тему задал паук, так как он спросил, не считаю ли я, что Бертран Рассел взорвал изнутри парадокс Фреге. Или на меня подействовал его голос, похожий на голос самого Рассела (я слышал его выступление по радио, а кроме того, в пародийной передаче «За гранью»)[46].

В течение недели я не принимал никаких лекарств, так как работал в неврологической резидентуре клиники Калифорнийского университета. Еще будучи студентом в Лондоне, я испытывал трогательное сочувствие к неврологическим больным и их переживаниям, но меня страшно огорчало, что я не могу понять их до конца, и мне казалось, что я никогда их не пойму и не почувствую, если не запишу свои ощущения. Именно тогда я написал свою первую научную статью и первую книгу. (Она так и не была напечатана, так как я потерял рукопись.)

Но в выходные дни я охотно экспериментировал с разными психотропными веществами. Очень живо помню тот день, когда я увидел совершенно волшебный цвет. С детства я усвоил, что в цветовом спектре семь цветов, включая цвет индиго. (Ньютон выбрал семь цветов произвольно, по аналогии с семью нотами музыкальной шкалы.) Правда, в некоторых культурах различают всего пять или шесть спектральных цветов, и до сих пор многие люди не могут четко определить фиолетовый цвет.

Я давно жаждал увидеть цвет «настоящего» индиго и надеялся, что мне помогут в этом психотропные вещества. Так, в одну погожую субботу я состряпал смесь из амфетамина (для общего возбуждения), ЛСД (для галлюцинаций) и гашиша (для придания ощущениям некоторой бредовости). Приняв этот коктейль, я, выждав минут двадцать, встал у стены и закричал: «Я хочу немедленно, сейчас, видеть цвет индиго!»

И, словно по мановению волшебной палочки, гигантская кисть нанесла на стену грушевидное пятно чистейшего фиолетового цвета, цвета «истинного» индиго. Светящееся мистическое пятно преисполнило меня восторгом и восхищением. Это был цвет неба, цвет, который всю жизнь искал Джотто, но безуспешно – наверное, потому, что небесный цвет нельзя увидеть на Земле. Мне подумалось, что, наверное, это цвет палеозойского моря, древнейшего из океанов. Словно в экстазе, я потянулся к пятну, но оно внезапно исчезло, оставив меня с чувством невосполнимой утраты и глубочайшей печали. Но я утешился тем, что цвет индиго существует и его можно воссоздать в собственной голове.

После этого видения я в течение нескольких месяцев искал в окружающем меня мире фиолетовый – настоящий фиолетовый цвет. Я переворачивал камни, ходил в Музеи естественной истории, рассматривал лазурит, но даже цвет этого камня был бесконечно далек от цвета, который привиделся мне в ту субботу. Но однажды, это было в 1965 году, в Нью-Йорке, я пошел на концерт, который давали в египетской галерее музея «Метрополитен». Играли «Вечерю» Монтеверди. Исполнение и музыка привели меня в полный восторг. Я не принимал в тот день никаких психотропных средств, но чувствовал, как созданная четыреста лет назад в мозге Монтеверди музыка словно могучая река перетекает в мой мозг. Пребывая в этом экстатическом состоянии, я в перерыве отправился погулять по галерее, посмотреть на древнеегипетские экспонаты, выставленные там – табакерки из ляпис-лазури, украшения и прочее, – и вдруг мне в глаза буквально ударил цвет индиго. Я подумал: «Слава богу, он существует в действительности!»

Во втором отделении я сидел в зале как на иголках – мне хотелось поскорее вернуться в галерею и снова насладиться волшебным цветом, который ждал меня. Когда концерт закончился, я выбежал в галерею, но вместо индиго увидел обыкновенные фиолетовый, красный, пурпурный, синий и розоватый цвета. Это было почти 50 лет назад, и с тех пор я так ни разу и не видел «настоящего» индиго.

Когда старинный друг и коллега моих родителей, психотерапевт Августа Боннар, приехала в 1964 году в Лос-Анджелес в творческий отпуск, мы, естественно, встретились. Я пригласил ее в свой домик в Каньон-Топанга, и мы великолепно пообедали. За кофе и сигаретами (Августа курила беспрерывно, и мне всегда хотелось спросить, курит ли она во время сеансов) она внимательно посмотрела на меня, и тон ее вдруг изменился. Она еще раз посмотрела на меня и сказала своим севшим от курения голосом: «Оливер, вам нужна помощь. У вас большие проблемы».

«Ерунда, – ответил я. – Я поистине наслаждаюсь жизнью. Жаловаться мне не на что. У меня все хорошо – и на работе, и в любви». Августа скептически хмыкнула, но не стала настаивать.

Как раз в то время я начал принимать ЛСД, и если мне не удавалось раздобыть дозу, я заменял ЛСД ипомеей (в ту пору это вьюнковое растение еще не обрабатывали пестицидами для того, чтобы люди им не злоупотребляли). Психотропные средства я обычно принимал по утрам в воскресенье, и после нашей встречи с Августой прошло уже около двух или трех месяцев, когда в один прекрасный день я принял изрядную дозу превосходной ипомеи. У этого растения черные твердые семена; я растолок их в ступке и смешал с ванилью и мороженым. Съев эту смесь, я через двадцать минут ощутил сильную тошноту, но после того как она улеглась, ощутил себя словно в раю. Кругом стояла благодатная тишина. Это небесное блаженство было нарушено грубым ревом мотора. К моему дому приближалось такси. Из машины вышла пожилая женщина, и я, вспыхнув как спичка, бросился ей навстречу: «Я знаю, кто вы. Вы копия Августы Боннар. Вы выглядите как она, у вас такая же осанка, такая же походка, как у нее, но вы не она. Ваши уловки ни на минуту меня не обманут». Августа остановилась, прижала ладони к вискам и простонала: «О, все, оказывается, еще хуже, чем я думала». С этими словами он села в такси и уехала.

Мы с Августой много говорили в нашу следующую встречу. Моя неспособность узнать ее, уверенность в том, что передо мной лишь ее копия, говорили, по ее мнению, о сложной форме психологической защиты, о расщеплении психики, которое нельзя назвать иначе, как психозом. Я не согласился с этим утверждением и сказал, что то, что она показалась мне своей копией, обусловлено чисто неврологическими причинами, нарушением связи между восприятием и ощущением. Способность к узнаванию и идентификации не была нарушена, но узнавание не сочеталось с ощущением тепла и узнавания, и именно это противоречие привело к логически обоснованному, хотя и абсурдному выводу о «двойнике». (Этот синдром, который может наблюдаться не только при шизофрении, но также при слабоумии и делирии, известен в медицине как синдром Капгра.) Августа сказала тогда, что независимо от того, кто из нас прав, прием больших доз психотропных препаратов каждую неделю, в одиночку, говорит о наличии у меня внутренних скрытых потребностей или конфликта, что требует вмешательства психотерапевта. По зрелом размышлении я понял, что Августа была права, и через год обратился к психоаналитику.

Лето 1965 года стало для меня своеобразной передышкой: я окончил резидентуру в Лос-Анджелесе и уехал из Калифорнии. Мне предстояло три месяца отдыха до начала научной работы на стипендию Нью-Йоркского университета. По идее, это время должно было стать временем долгожданной свободы, чудесными и необходимыми каникулами после калифорнийской каторги, когда мне приходилось работать по шестьдесят, а то и по восемьдесят четыре часа в неделю. Но я не ощущал свободы и не испытывал наслаждения от наступившей вольной жизни. Меня мучило ощущение пустоты. Без работы время потеряло свою упорядоченность и жесткую структуру. В Калифорнии самым опасным для меня временем были выходные дни, когда я принимал препараты, а теперь все лето, которое я провел в родном Лондоне, лежало передо мной как один огромный, растянувшийся на три месяца, выходной день.