Приглашение в ад - Андрей Щупов

— Сжигаем, говорю, чуть ли не кварталами! — заорал Панчугин. — И никакого толку. Как мерли людишки, так и мрут. А всей этой хренотени с плесенью да мокрицами только больше становится.

Вадим взглянул на чадящее зарево, на невзрачные фигурки с ранцевыми огнеметами. Яркие, огненные струи вразнобой били по уродливой плоти гриба. Из пожарища, стремительно шевеля маслянисто поблескивающими ножками, одна за другой выскакивали мокрицы, попадая под бьющее пламя, сворачивались в клубки, начинали судорожно извиваться на тротуаре. Самые крупные из них достигали в длину ста и более сантиметров, а уничтожить метровую мокрицу даже из огнемета не так-то просто. Смрадное облако черных хлопьев поднималось над домом, гриб съеживался от огня и темнел, покрываясь извилистыми трещинами, чуть отступал, пытаясь укрыться за кирпичными стенами. Так улитка, чуя опасность, втягивает под панцирь свою склизкую плоть.

— Ты можешь предложить что-то иное?

Простоватое личико Панчуги в напряжении подсобралось, трудные морщины выстелили лоб. Думал он, впрочем, недолго.

— Ну, во-первых, горючку перестать жечь. Без того мало. Раздать населению вместо того же керосина. Чтоб в домах стало светлее. А во-вторых, на биозавод наведаться. Синтезаторы-то белка все там. Вот тебе и проблема голода!

— Ну, а гриб?

— Что гриб?… Гриб — он и есть гриб. Обычная, блин, плесень… — приподняв над головой шлемофон, Панчуга поскреб в затылке. — Как знать, может, и не из-за него эта холера началась.

Вадим устало прислонился к гусеничным тракам. Хотелось упасть, растечься водой по тротуару.

— Дурак ты, Панчуга. Из-за чего же еще?

— Может, и дурак, — добродушно согласился механик. — Только тут и дураку ясно: огнеметами делу не поможешь. Коль уж оно растет повсюду, нечего и силы тратить. Лучше бы вон — собак на окраинах вывели. А то всю ночь напролет воют. И трупы, говорят, обгладывают.

— Дались тебе эти собаки!

— А что? Такие лошадки иной раз попадаются, что не знаешь, за что хвататься — за винтовку или за пушку. Хоть на улицу не выходи. Нам-то на броне еще ничего, а простым людишкам каково?

Вадим поморщился. Спорить не было сил, и вообще чувствовал он себя ужасно. Лекарь предупреждал: постельный режим и, как минимум — неделя покоя. А нет покоя, не будет и выздоровления. Выходит, сам виноват, отказавшись от койки.

— Собаки — это наши четвероногие… — с трудом пробормотал он. — Друг, держи косточку…

— Чего, чего?

Вадим тряхнул головой, пытаясь освободиться от словесной блажи. Глаза слипались, — казалось, еще немного — и он станет не только заговариваться, но и рухнет в самый банальный обморок. Как средневековая барышня при виде крысы… Ему стало смешно. Да уж, показать бы той барышне современную крысу! Или хоть ту же мокрицу.

— Так это я… — Вадим вяло махнул рукой. — Умылся бы ты, что ли. Толкуешь о счастье народа, а сам чумазый, как черт. Оттого, верно, зубы и болят.

— Зубы болят от недостатка кальция, — глубокомысленно изрек Егор. — А чумазость — от профессии. Я, Вадик, грязь признаю. Что естественно, то стерильно. Другое дело — керосин какой-нибудь. Его, как говорится, на язык не попробуешь… Эй, командир! Ты чего? — живо соскользнув с брони, Панча подхватил Вадима под локоть. — Может, тебя того — домой отвезти?

Вадим покачал головой, неловко отстранился от Егора. Чужая помощь его почему-то всегда раздражала, хотя дело тут было, конечно, не в помощи, а в собственной постыдной слабости.

Рядом, словно что-то почуяв, возник Пульхен — как всегда насупленный, с выжженными бровями, суровыми складками на лбу. На подбородке и щеках тянулись красные полосы — свежий след от респиратора.

— Скверно выглядишь, Вадим Алексеевич.

— Пройдет, полковник. Не переживай.

— На-ка, глотни, — Пульхен отцепил от пояса плоскую металлическую флягу, протянул Вадиму.

— Спасибо, — Дымов покорно глотнул, тут же раскашлялся. Это оказалась даже не водка, а самый натуральный спирт. Огненная порция обожгла гортань, горячей волной прокатилась до самого желудка. Средство всех времен и народов. Жаром по жару… Вадиму почудилось, что боль в самом деле чуть отступила.

— Пойду я, — цепляя на себя футляр с рацией и вещмешок, он поймал недовольный взгляд Пульхена. Бывший следователь и бывший полковник болезненно переносил все его отлучки.

— Если ты к Борису, то Панчугин тебя подбросит.

Вадим нашел в себе силы улыбнуться.

— Спасибо, обойдусь. Мне гораздо ближе.

— Ну, тогда пламенный привет Мадонне!

Это уже брякнул Панчуга. Возражать не было сил. Механик не верил, что от таких женщин уходят. Проще было поверить в стеснительность, в нежелание Вадима афишировать интимную связь. После того, как однажды Егор потолковал с Мадонной тет-а-тет (кажется, она в очередной раз пыталась воздействовать на предмет своего обожания через ближайший круг знакомых), все сомнения простоватого механика относительно чувств Вадима прошли. Егор Панчугин управлялся с миром, как с котлетой или куском пирога, деля все на вкусное и невкусное, жареное и недожареное. Впрочем, и Мадонне надо было отдать должное. Эта женщина умела, когда хотела, разговаривать с людьми, вовремя демонстрируя свои ослепительные зубки, переводя голос в регистр более мягких и благозвучных фонем. И разумеется, она не ленилась задавать вопросы, касающиеся дизельных потрохов и марки топлива, что неизменно приводило простодушного механика в неописуемый восторг.

«Мировая баба!» — выдавал он Вадиму свое резюме, и, глядя на его сияющую физиономию, Вадиму оставалось только обреченно вздыхать. Объяснять что-либо насчет замысловатости человеческих взаимоотношений было совершенно бессмысленно. И наверное, с тех самых пор между ними установилось странное недопонимание. Они любили с Панчугой друг дружку, а вот понимать — не понимали. С неописуемой легкостью Егор пускался трактовать его мысли и желания, интерпретируя их порой столь превратно, что спорить с ним и доказывать иное Вадим просто не решался.

Вяло махнув рукой, он зашагал прочь от броневика.

В самом деле, куда еще он может идти, как не к Мадонне? Она ведь ждет его. Ежедневно и еженощно. К Саньке вон успела подластиться, Егору улыбнуться. Даже с Пульхеном за его спиной перемолвилась словечком. Полковник, конечно, человек замкнутый, но тоже против ласкового слова не устоит. Оттого и промолчал на реплику Панчуги. Как-никак Мадонна не просто женщина, а еще и председатель Моралитета, стало быть, тоже в какой-то степени представитель власти. Без жесткой субординации мира для Пульхена не существовало. Мэрия, Моралитет, мунициапалитет… Все эти словечки заставляли его вытягиваться во фрунт, уважительно поджимать губы. Для Вадима же служба Моралитета представляла собой еще одну лягушачью стаю в общественном болоте. Служба спасения нравственности в век, когда спасать следовало человеческие жизни. Смех да и только! А сколько еще таких партий народилось в Воскресенске за последние пять-шесть лет! Пожалуй, не меньше сотни. И всюду всплывали свои великоречивые лидеры, сочинялись свои лозунги и свои программы. Словом, служба Моралитета общей картины не красила, однако и не искажала.

Что же касается Мадонны, то, вероятно, уходить от нее ему действительно не стоило. С Мадонной было не слишком уютно, но надежно. Есть такой тип дам, что с удовольствием играют роль мужчин, при всем при том оставаясь стопроцентными женщинами. Ими можно повелевать и одновременно чувствовать себя за ними, как за каменной стеной. Дымов и сам не мог понять, что же именно привлекло в нем Мадонну, но атак своих она не прекращала вот уже на протяжении полугода. Не спрашивая разрешения, привозила подарки, заигрывала с его друзьями, но стоило ему хоть раз нахмуриться, немедленно отступала. Это была странная политика, что-то напоминающее длительную осаду. Десятки проведенных с нею задушевных бесед прошли впустую. Она готова была принять абсолютно все, кроме одной-единственной вещи, а именно — полной своей свободы от Вадима. Кое-кто из окружающих называл ее за глаза «Железной Леди», но все «железные» качества Мадонны целиком и полностью растрачивались на посторонних, — с Вадимом она напрочь лишалась воинственного пыла, превращаясь в львицу, вставшую на задние лапы и собачку, держащую в зубах трость. Было в ней что-то властное и рабское одновременно. Поначалу всепожирающая страсть этой необузданной дикарки его забавляла, позже стала пугать. В своих откровениях она выворачивалась наизнанку, обнажая любовь до самых сокровенных корней, тем самым ставя его в тупик, приводя в полнейшее смущение. С рвением изучая прихоти Вадима, самые незначительные его желания, она готова была совершать настоящие сумасбродства. Ночи, проведенные с этой ненасытной женщиной, изнуряли его до предела. И с удивлением он наблюдал, как каждое утро она вновь и вновь меняет облик, переодеваясь в кожаный комбинезон с портупеей, пряча волосы под десантный берет, цепляя к ремню оружие. Расстаться с такой женщиной было, по всей видимости, невозможно, и Вадим в самом деле потихоньку отступал, сдавал позицию за позицией. Обыкновенной дружбы Мадонна не принимала, а бросить себя не позволила бы и более именитому человеку. И все же, всякий раз покидая ее (ошибочно полагая, что навсегда), наряду с облегчением, Вадим испытывал угрызения совести. Рождалась жалость, и именно она повторно толкала его в объятия этой женщины.