Казя теперь труп - Ая эН
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– С-с-с… Спасибо! – кивнула Казя. – А баррикады – это…
Тамарка не дождалась конца вопроса, свернулась светром и исчезла. Казя не успела понять, просочилась она сквозь дверь или, допустим, вылетела в трубу – у правой стены находился камин, так что труба в кафешке была.
Кассимира долго сидела у стола, опустошенная, ошеломленная, морально раздавленная. Кофе ее остыл, лепешка совсем задубела. Может, час прошел, а может и день. Ей сильно не понравилась эта продвинутая, способная на многое Тамарка.
– Тук-тук! Есть неживые? Войти можно?
Надтреснутый голос принадлежал здорожу Фёдру, Казя его мгновенно узнала, встрепенулась:
– Да-а! Не заперто!
Фёдр вошел. Выглядел он на миллион: посвежевший, помолодевший, седой, но подстриженный на современный лад.
– Какой у вас прикид, просто класс! – сделала ему комплимент Казя.
– Что?
– Одежда, костюм в смысле.
– Это новая униформа! Меня повысили. За отличную работу! – похвастался Фёдр. – И благодарность объявили. А это тебе.
Он достал из-за пазухи завернутый в газету «Пущинская среда» букетик крокусов.
– Какие милые! – восхитилась Казя. – Спасибо!
Она бросила взгляд на газету, и ее брови поползли вверх:
– Фёдр, а какое сейчас число? Там, наверху?
– Двадцать пятое апреля. Понедельник. Две тысячи двадцать второй год. Весна в этом году холодная, поздняя. Но вот – цветочки уже.
– Как апрель? Как двадцать второй год?!
Фёдр только руками развел:
– А ты, я гляжу, времени даром не теряла. Сметана, варенье. Вывеска такая красивая.
– Какая вывеска?!
Казя выбежала на улицу. Фасад дома изменился. Дом уже не был полупрозрачным. Кусты отступили и нежно зеленели. Дерево в углу за скамейками цвело (что это за дерево – вишня, слива, яблоня – Казя не знала). Над входом красовалась вывеска «Казя и Кузя».
Фёдр выглянул, остановился на пороге:
– Эй, Кассимира Пална, могу я рассчитывать на чашечку кофе?
– Сейчас! А вот лепешки, угощайтесь! Эти соленые, а вот эти с сахаром.
– Благодарствую.
Внизу ничего из подарков Тамарки не исчезло. Даже кое-что новое появилось. Плита – нормальная такая плита, даже с духовкой. Большая разделочная доска, дубовая или ольховая – солидная. На ней лежала рыбина, килограмм на восемь, не меньше. Казя быстренько сварила кофею, решив справиться с рыбой попозже, и поднялась к Фёдру.
– Ну, рассказывай!
Казе отчего-то не хотелось делиться с Фёдром своей встречей с Тамаркой. Наверное, чуйка сработала. Фёдр такой, наверняка доложит в Небесную Канцелярию. Не зря его повысили. Лучше смолчать. Молчание – не вранье, верно?
– Да мне особо и нечего рассказывать, дядя Фёдр! Я как от тети Тани пошла тогда, дошла до своего куба. А попасть в него не могу – он же герметичный!
– А «топ-топ, хочу в свой гроб»?
– Ой, я со страху про это забыла совсем! Такая у меня паника была. Я боялась, что санитары придут и меня загребут вместе с Таней.
– Это правильно, что боялась, – похвалил ее Фёдр. – А потом что?
– Потом что… На мостике, который к кубу ведет, я сообразила, что к себе не попаду, дверей-то в кубе нет. А прятаться надо. Повернула, решила у кого-нибудь из вас схорониться. А по дороге вспомнила, что могу сюда зайти, а отсюда уже к себе попасть. Ну вот так и сделала.
– То есть прошла к себе?
– Не. Я заскочила, дверь закрыла, ставни закрыла, спустилась вниз. Решила себе кофе сварить, а то ж непонятно, сколько потом в могиле сидеть. Думала с собой еду взять.
– Нам не нужна еда, мы можем вообще без еды, – возразил Фёдр.
– Это да, – согласилась Казя. – Но я еще не привыкла.
– Ладно, а потом что? А вывеску ты когда сделала? А сметана откуда?
– Я не делала вывеску, клянусь! Она сама появилась! И сметана. И варенье. Оно все само появляется!
Фёдр усмехнулся, но ласково:
– Эк ты дурочка, малолеточка! Конечно, оно само. Мы тоже себе домá не строили, стругая доски и таская камни. Но чтобы что-то появилось, нужно этого захотеть, потом представить себе, подробно, в деталях. Или не в деталях. Но – сотворить. Мысленно. И проговорить вслух, лучше в стихах. Иначе не появится.
– А, тогда да. Я хотела! И вслух проговорила, так и сказала, хочу, чтобы кафе называлось «Казя и Кузя». Только в стихах я не говорила, я так… Прозой.
Фёдр кивнул, употребил соленую лепешку, макнув ее в сметану.
– Иногда можно и прозой. А кто такой Кузя? Почему Кузя?
– Это мой заяц плюшевый, сдубленный. Я его так назвала. А что, плохое название? Вам не нравится?
– Мне нравится.
Он отправил в рот сладкую лепешку, макнув в варенье.
– Мне, знаешь, теперь все нравится. Танюху жалко до одури, но светлая ей память, что поделаешь. А остальное все нравится. Потом пойдем наверх, прогуляемся. Я тебе такое покажу! Я теперь летать умею.
Казя ахнула.
– У вас крылья?
– Не, иной механизм. Просто так для развлечения использовать нельзя, только купол проверять. Я уже освоил.
– Кру-у-уто!
Глава 11
Лекс с метафизического факультета
Учеба поглотила Алексея Таганова, то есть Лекса, целиком. Лекций было совсем мало, семинар прошел всего один, и это, как пояснил Акакий Акакиевич, было нормально, особенно для первокурсников. В деканате придерживались того же мнения:
– Главное – освоиться, приноровиться, почувствовать сладкий дух учебы. Расслабьтесь и наслаждайтесь нежизнью!
Лекс не особо расслаблялся и наслаждался, но осваивался успешно.
Первым делом он вырыл собственный туннель, чтобы не тревожить лишний раз Алинку-Малинку. Подземный ход получился уродливым, и никакие жалкие поэтические потуги не помогали превратить земляные стены в нечто цивилизованное. По такому даже на самокате не проедешь! Но все-таки зато свой, прямиком из могилы.
Вторым делом он устроил небольшую вечеринку по поводу поступления. Собрались обычным «старым» составом, как бывало до появления Кассимиры. То есть Фёдр, Склеп, Игнат, Маня и Таня. Ну и сам Лекс, конечно. Для стола Лекс принес из университетской столовой бараний гуляш в горшочках и кремовые эклеры. Притащил на всех, с учетом Кази, Алины и Стаси. Но в итоге угощение подчистую слопали без них, так получилось. Фёдр посетовал: это нехорошо, и не по-людски, и не по-мертвяцки. Лекс клятвенно пообещал принести еще, чтобы никому не было обидно. А потом произошел неприятный инцидент: тетя Таня нечаянно отрезала себе палец, расстроилась и ушла.
– Ай, женщины всегда так! – махнул рукой Игнат. – У меня была подруга, для которой ноготь сломать – трагедия. Не представляете, какие истерики устраивала! Я
