Кавказский гамбит - Светлана Петрова

Спозаранку все рванули к парому, который направлялся в Финляндию. Василий думал, что паром — это большая баржа и машины сгрудятся на ней, как на вокзальной площади, а водители будут сидеть внутри своих покупок, чтобы по прибытии на место авто не спиздили. Но у пирса стоял широкий домина в десять этажей. Водитель соседней машины ткнул вверх пальцем и восторженно крикнул: «Двадцать девять тонн»! Тонн чего — Васька не понял, но перед такой громадиной даже рот раскрыл. Машины, одна за другой, в строгом порядке, поползли прямо в открывшееся брюхо. Васька все рвался вперед, но бывалые перегонщики его осадили: последним заедешь, первым выедешь, тут спешить некуда, а там впереди таможня, куда попасть первым — удача, большая экономия времени.

Всем пассажирам, в том числе сопровождающим грузы, полагались двухместные каюты. Конечно, не даром, это Панюшкин уже понял. Опять пришлось платить. Вместо ключей от кают дали пластиковые карточки. Васька опять дивился и несколько раз тыкал пластик в дверь, не веря, что откроется. Открывалась без труда. Внутри чистота и красота, занавески шелковые и туалетная бумага с картинками — все-таки заграница.

До финского порта Ханко — конечного пункта назначения паромной переправы — всего три с половиной часа ходу, но некстати разыгрался шторм и огромная, тяжело груженная посудина с места не сдвинулась. На рейде простояли полтора суток, так еще за каюты пришлось доплачивать и еду покупать. Васька уже потерял счет разменянным купюрам, но, поскольку деньгами были доллары, а не рубли, это упрощало к ним отношение — то ли много, то ли мало. Зеленые бумажки словно чужие, а чужого, как известно, не жалко.

Бар вообще не закрывался, чему пестрый народ искренне радовался. Настроение у Панюшкина было отличное: желтенькая девочка — сбывшаяся мечта — ехала вместе с ним через две страны в родную теплую Хосту. Он взял бутылку и подсел к пожилым мужикам (не к молодым же! — у тех свои привычки, свои игрушки и законы) — обмыть автомобиль, чтобы бегал, не спотыкался. После первой стопки стали знакомиться.

Инженер Подповетный, солидный лысый мужчина в толстом расписном свитере, работал на верфи в Петербурге, но заказов нет, следовательно, нет и зарплаты.

— Третий раз езжу, — сказал кораблестроитель. — А вообще-то я раньше обитал на Украине, в Николаеве, когда мы все в одной стране жили.

— Тоскуешь по старым временам? По профсоюзу, по компартии? — едко спросил небритый жилистый мужик.

— Не тоскую, но, что было хорошего — а оно было, вспоминаю с грустью и свыкнуться не могу, что мои родичи во Львове заделались иностранцами. Столько лет дружили, а теперь хохлы смотрят на русских с ненавистью.

Подповетный досадливо крякнул и осушил изящную стопочку одним глотком, прокомментировав:

— Несерьезная посуда.

— А к нам казахи неплохо относятся, — похвастался небритый. — Я же не сам место для жизни выбирал: меня после института как молодого специалиста в Караганду на металлургический комбинат направили и московскую прописку отобрали. Тридцать лет в литейке потел, потом на руководящей работе в управлении, а пенсия — одно издевательство, вот и заделался перегонщиком. Давно езжу. Вначале трудно приходилось, били не раз и деньги отнимали, теперь порядку больше. Но все равно нелегко, в моем-то возрасте. А что легко? Я же мужик, у меня пятеро детей. А ты, наверно, богатый, если «Ленд-Крузера» отхватил? — с неприязнью обратился литейщик к пожилому мужчине, аккуратно одетому и хорошо выбритому, назвавшемуся Семеном Ильичом. Но тот сказал просто:

— Я тоже не хозяин машины. Завуч в школе. Жена болеет, дочка замуж не вышла, а сынишку родила. На учительскую зарплату не прокормить, не то что одеть. Вот и нанялся.

«Хорошие люди, — с теплотой подумал Василий, — и причины у всех похожие, и пьют все нормально». Подходили другие пассажиры, в основном из России и Казахстана, чокались, что-то спрашивали. Большинство набралось до бессознательного состояния. Панюшкин пил сам и по привычке угощал, потому сколько в себя залил и сколько потратил на спиртное — не помнил, протер глаза уже в Финляндии, где неожиданно их встретил холод и пронизывающий до костей ветер. Впрочем, чего тут неожиданного — даром, что Ханко на юге страны, да страна-то северная, а на дворе поздняя осень, вот мороз и ударил. Однако дороги расчищены, даже словно подметены, и 350 км до границы, мимо Хельсинки, через Котку, проскочили мигом. Панюшкин опять оказался в хвосте: давно не сидел за рулем подолгу и машина незнакомая, норовистая, чуть задумаешься, педаль газа случайно придавишь — рвется вперед со свистом. Лучше с нею поосторожнее.

Пока стояли в очереди на финскую таможню, Василий заглянул в низкий придорожный магазинчик, который внутри оказался большим ангаром, полным разного добра на любой вкус, даже пальто зимние женские нашлись. Вот так оказия! Желая, чтобы Капа смягчилась, чего с нею уже лет тридцать не случалось, он время от времени расслабленно вспоминал свое обещание, которым надеялся загладить вину. А теперь — раз вещь имеется в наличии — придется покупать. Выбрал зеленое пальто с рыжей лисой, но показалось — дорого. Одна из продавщиц плохо, но лопотала по-русски.

— Для кого?

— Для жены.

— Молодая?

— Нет. Как я.

Финка поняла, принесла другое, с искусственным мехом, пушистым, от настоящего не отличишь, да и моль не съест. То, что надо.

— Заверните! — сказал Василий и широким жестом выложил деньги.

Сдачу ему отсчитали копеечка в копеечку, дали глянцевую бумажную сумку, яркую, с веревочными ручками. Капе понравится.

Попутчики, с которыми пили на пароме, томились в безделье где-то в середине вереницы машин. Они поманили Василия к себе, заставили показать товар. Панюшкин развернул обнову с удовольствием и стал рассказывать, как выбирал, но главное утаил — не место хвастать, а вдруг он какой финский закон нарушил? Одно дело совершить поступок, другое — о нем болтать.

А получилось так, что продавщица в магазине как-то странно к нему присматривалась, потом подмигнула и пошла куда-то внутрь помещения по длинным кривым коридорам между выгородками. Васька знак понял, не слепой, и двинулся следом — не каждый день такая оказия случится, чтобы с иностранной бабой позабавиться. Очутились в комнатке, малюсенькой, но с широким диваном. Ну, дальше — все, что в таких случаях полагается. Два раза брался за дело и оба раза хорошо вышло, не посрамился. Хоть финка и не сильно молодая, однако до этого самого охочая, сразу видно, все сидела перед ним совершенно голая, даже не пытаясь прикрыться. Тело рыхлое, словно кислое тесто, буйно взошедшее на дрожжах. «Может, у них мода такая, срама не стесняться, — подумал Василий. — Во всякой стране свои порядки». Он уже собрался уходить, как женщина, смешно коверкая слова, вдруг предложила ему остаться в Финляндии. Она в магазине на время, беременную подругу подменяет, а живет в окрестностях Лахти. Говорит, оформлю все в лучшем виде, сначала коммерческую визу, а потом съездишь домой, разведешься, и мы поженимся. Хозяйство большое, ферма молочная, масло сбиваем, сыры делаем. Дед в тридцать девятом на войне с русскими погиб, папа умер, мама старая, других детей нет, ферма к ней перейдет.

Финка без всякого смущения энергично ковырнула в носу и осталась довольна результатом. Это придало ей уверенности.

— Днем трудиться не будешь, только работниками командовать, ну, а ночью — попотеешь немного.

Она не шутила, смотрела серьезно.

— У вас тут мужчин, что ли, нет? — стушевался Панюшкин. — Да и я… — он хотел сказать — старый, а сказал —…немолодой.

— Мужчин хватает, да все они разные. Очень ты мне понравился. А если за тобой ухаживать, ты еще долго прослужишь. Подумай.

Васька думал основательно — минуты две. Прижмурил узкие глаза и сказал:

— Добрая ты баба. Только поздно мне жизнь наново начинать. Да и Зина с Капой рассердятся. Мне еще предстоит с ними по приезде разбираться.

Пальто собутыльники одобрили.

— То-то! Финка — сообразительная бабешка! — сказал довольный Панюшкин. — Белая, гладкая.

Небритый литейщик бросил презрительно:

— Чухна!

— Кто? — не понял Васька.

— Ты Пушкина читал? «Приют убогого чухонца»… Они хоть и живут лучше нашего, а нам не ровня. Мы — великий народ!

Василий поежился: великим он себя не чувствовал.

Подповетный заржал:

— По-твоему, это мы от чувства превосходства катаемся к фрицам за подержанными автомобилями?

Семен Ильич заметил назидательно:

— Больших людей нужно цитировать с осторожностью. Величие должно выражаться не в словах. Никто в России никогда не думал о народе. Ни при Иване Великом, ни при Петре, ни при кровавом Николашке, которого неизвестно по каким канонам объявили святым: у нас невинно убиенных в революцию, в сталинских лагерях, на войне, в Бабьем Яру — легион, они — святее. Ленин со Сталиным считали человека одноразовым насекомым: пока лапками шевелить способен, пусть осуществляет их заветную мечту — светлое будущее мирового коммунизма. Нынешняя власть в этом плане мало что изменила, кроме терминологии. От обещаний — уши вянут, а конкретный человек всегда на последнем месте.