Кабирия с Обводного канала (сборник) - Марина Палей
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
15
Не помню уже почему, но в самый свой первый раз я приехала в мастерскую Хенка одна. Спрятав велосипед в тростнике, я вышла на берег ручья – в том месте, где старый тополь возле мельницы, совершенно черный, был похож, как описал мне Хенк, на иудейскую менору (семь его голых, чуть скругленных к центру ветвей, располагались в одной плоскости).
И, почти сразу же, я увидела полуголого Хенка. Одетый в рваные джинсы, он стоял коленями на деревянном пирсе и выводил белоснежной краской по борту яхты буквы SOLA. Увидев меня, Хенк по-мальчишески просиял, бросил кисть в ведерко, пружинисто подбежал, мощно меня заграбастал.... настырно пробился языком в мой рот, имитируя иное проникновение... Я, занятая словно бы исключительно буквами и кивая на них, принялась вырываться, довольно язвительно высмеивая при этом его сентиментальность; а уже через пару секунд, в полутемном пакгаузе, он, ровно в три такта, разорвал на мне платье, бюстгальтер, трусики, затем медленно, в кровь, искусал мне соски. Полосатые тени от жалюзи на наших обнаженных телах дарили нам сладостно– кровожадное чувство тюремного заключения в работорговых тропиках. Я медленно и глубоко бороздила ногтями его спину – он, цельностальной от желания, не почувствовал бы и ножа. Рухнув, сцепившись, мы дергались и бились, как эпилептики, на цементном полу пакгауза; мы визжали, рычали, выли, мы выблевывали друг другу в лицо помойную похабщину; при особенно лютых, особенно изуверских своих прорывах Хенк гангстерски забивал мой распятый рот разодранным крепдешиновым платьем; со стороны могло показаться, что мы убиваем друг друга; так, пожалуй, и было; и Хенк, по-кабаньи озверевая в исступлении кульминаций, так и позабыл о написании моего псевдонима на борту яхты. Может быть, зря.
Впрочем, яхта по имени «SOLA» – это красиво само по себе.
16
«Первый звоночек» был не самым громким, зато неожиданным для меня в полной мере. Разнагишенная, возлеживая на боку, я кормила из рук царственную парочку черных лебедей на нашем ручье, а Хенк, изучающе-отстраненно взглядывая на меня и на птиц, быстро-быстро заштриховывал что-то в альбоме. Время от времени мы прикладывались к бутылке вина и целовались. День выдался мягкий: плывущие по небу белоснежные, завитые парики эпохи Людовика Четырнадцатого скрадывали резкость света, благодатно рассеивая жар раскаленных золотых стрел... Когда хлеб закончился, я щелкнула пальцами: а давай лебедям винишка плеснем? (Сказано это было, конечно же, в шутку.)
И тут Хенк... И тут Хенк, который незадолго до этого молитвенно припадал жадным ртом к влажным губам моего межножья... мы были одни на нашем ручье, мы могли себе это позволить... Хенк, который только что, впившись зрачками в мои зрачки, изуверски-медленно пестовал-изводил пальцами губы моего устья... набухшие болью влажные губы...Услышав фразу про вино... о, это было страшно: Хенк взвился, даже, казалось, взвыл: ты что – с ума сошла?!! вино – птицам... вино – выливать в воду... Он даже за голову схватился в отчаянии: ну, сучка!! ну и чокнутая же ты сучка, Соланж!!.
Он орал на меня так злобно, что лебеди, громко захлопав, распустили свои черные паруса и улетели. И вот в тот миг, когда темная тень от их парусов стремительно пронеслась по лицу Хенка, я с ужасом увидела, что это лицо его автопортрета – того самого, где оскалены зубы – и еще того, другого, где глазницы дочиста вычищены вороньем...
17
...Последующие вечер и ночь я провела на еврейском кладбище. Широкие гладкие надгробные плиты были похожи на крышки концертных роялей.
Утром, прямо оттуда, я пошла к Роберу: у него оставалась еще пара моих эстрадных платьев.
Открыв мне дверь, Робер, конечно, сразу же разглядел мой незавидный экстерьер (трудно было бы его не разглядеть). Он, конечно, решил, что меня доконала «жизнь в трущобе». Такую трактовку подтверждали его разрозненные реплики, которые он умудрялся вклинивать в промежутках между моим кофе, отмоканием в ванной, принятием душа, ланчем, телефонными звонками, гимнастикой, снова душем, плановой репетицией, переодеванием, наложением макияжа...
Послушай, Соланж, если ты не против... и... если твой любовник не возражает... мы могли бы жить втроем.... В том или ином смысле, как ты захочешь... Я люблю тебя... Я приму любые твои условия... Любые, Соланж... Перебирайтесь ко мне... В вашем распоряжении будет полтора этажа... Я помогу ему с финансами... Ты избалована, Соланж, ты у него долго не выдержишь...
18
Меня всегда удивляет, откуда берется эта странная сила, название которой я не знаю сама. В тот вечер, уже за пару часов до выхода к публике, я ощущала снова эту необъяснимую энергию так, как если бы мое сердце, пуд за пудом, накачивали вильбрандовским тротилом. Я чувствовала, что если в назначенную минуту не выйду на сцену, если концерт, например, отменят (прорыв дамб, наводнение, теракт и т. п.) – и я буду лишена возможности эту нечеловеческую мощь перевоплотить, – то она, эта силища, разорвет меня в клочья – а заодно Амстердам.
...После моего выступления в гримерную робко заглянул Хенк. Сидя полураздетая (и так некстати видя в одном из зеркал разодранную им свою спину), я быстро плеснула ладонью: пошел вон. Когда он тихо постучался через полчаса, я была уже полностью собрана – имею в виду мобилизованность мыслей и чувств. Он молча шагнул к подзеркальнику, зажег свечу – и резко чиркнул по левому своему запястью невесть откуда взявшейся бритвой... Я сразу уловила бульварный стиль его замысла – и потому сохраняла спокойствие... Он приподнял запястье над свечой: в пламя ее, слегка шипя, закапало то, что и должно было капать... Кровь, на границе пламени и стеарина, мгновенно сворачивалась в аспидно-черные струпья. Кровавые струйки по бокам свечи превращались в пенистое черное кружево...
– Какая чудесная бульварная готика! – зажав шпильки во рту, я продолжала закалывать волосы. Моя шепелявая реплика прозвучала неряшливо, убийственно-небрежно. Пуская в ход очередную шпильку, я нежно-нежно промычала: – Для полного комплекта не хватает, пожалуй, вампирских клыков...
В это время зашел Робер. Мы ушли вместе, я подарила ему ночь. А следующим вечером мы, как и планировали, уехали на недельные гастроли в Италию, где Робер – попеременно уродуя свое сильное мужское лицо резкими судорогами мук и восторга (а после финала беззащитно всхлипывая) – дополучил свою выстраданную, честно заслуженную дозу.
19
Вернувшись в Амстердам, я решила забрать свои вещи и, кстати, отдать деньги за аренду матраса. Мне не хотелось предварительно звонить Хенку, упреждать, договариваться – это бытовое копошение переключило бы кровавую драму в жанр семейного водевиля. Моя замшевая сумочка еще бренчала его ключами, его зажигалки были перемешаны с флакончиками моих духов; на «Мазде» Робера (предупредив того, что буду искать жилье, так что проведу у него не более суток) я отправилась в «квартал художников».
Передвигаться на машине по Амстердаму, особенно днем, – занятие для синильных пенсионеров, маразматиков-туристов – и вообще для людей клинически флегматичных. Авто, ежесекундно стараясь не въехать в трамвай, жалко ползет по улицам-удавкам, кишащим всепланетарным человеческим сбродом; авто ползет по тонким кишкам переулков с односторонним движением, авто торчит, как проклятое, в бесконечных пробках, встает, как вкопанное, перед неожиданно разведенными мостами, лавирует, как каторжное, между нескончаемыми участками ремонта дороги, и в целом его скорость не превышает таковую у катафалка.
...Когда я вошла в ангар, Хенка там не оказалось. Я зашла в кухню, сварила себе кофе... Затем, мысленно разогнав фантомное, ставшее свойским, семейство постных протестантов, села за длинный стол-подиум и выпила свою чашечку. Выкурила сигарету (чего обычно не делаю: тягчайшее преступление против голосовых связок). Плеснула коньяка и стала слушать свою любимую «I am a Fool to Want You...»
В это время зазвонил телефон. Робер спрашивал, как мои дела, все ли спокойно, не надо ли мне помочь – и так далее. Он задал мне много вопросов, слишком много. Я ответила, что все идет по плану (а что это значит – «по плану»? – спросила себя мысленно), и напомнила, что этот телефонный номер для него категорически закрыт. Он начал извиняться, лепетать нежные глупости, касательные наших обильных итальянских совокуплений; я бросила трубку...
Дверь в матрасную была полуоткрыта. Распахнув ее, я обомлела: по всем признакам было видно, что Хенк во время моего отсутствия ночевал именно здесь. На матрасе, вразброс, валялся набор одинокого мужчины: разметавшийся порножурнал, тюбик с возбуждающей мазью, полотенце, которым одинокий мужчина вытирал руку после эффективной мастурбации. Слипшееся от засох-шей спермы вафельное полотенце стояло колом и напоминало детский бумажный кораблик.
