День Литературы 143 (7 2008) - Газета Литературы

Под впечатлением музыки он быстро и нервно шагал по Троицкому мосту; власть трагического и покоряющего искусства захватила его совершенно, целиком.

Он вошёл в подземный переход, ведущий к метро, пахнуло спёртым, несвежим воздухом, и он внутренне сжался, закаменел, предчувствуя встречу с обыденной и горькой жизнью: нищими старухами, что, трясясь от болезней и старости, будут просить сейчас деньги на жизнь, калеками, которые, шокируя жуткими увечьями, собирают средства на протезы, бомжами, выглядывающими из-за тёмных киосков как существа иного, потустороннего мира.

Но в переходе было пустынно, малолюдно, и только лысый музыкант играл на скрипке "Полонез Огинского"; играл привычно, "заезжено", одной техникой, думая, наверное, о чём-то другом, а не о "прощании с родиной". Сергей поспешил мимо, чтобы не растерять своего настроения, как вдруг заметил мальчика, может быть, лет 15-ти, который чуть в стороне потрясённо слушал скрипача.

Это был обыкновенный, русый подросток, с простым, румяным лицом. Глаза его блестели, рот полуоткрылся в удивлении. Вся гамма чувств — от высокой печали до возвышенной радости — тенью пробегала по его лицу, в руках мальчишка судорожно мял чёрную вязаную шапчонку, которую стащил с головы. "Как в храме", — подумал Сергей.

И вдруг он понял, угадал, что мальчик впервые в жизни слышит эту музыку, и ему стало нестерпимо жаль эту обворованную душу; а потом он остро позавидовал его радости, его потрясению и благодарно взглянул на скрипача.

После чопорно-богатого, сияющего позолотой зала приёмов, метро и люди в нём казались Сергею припорошенными угольной пылью. Все они были одеты будто в робы — в чёрные, большей частью, одежды, лица их виделись определёнными и грубыми, наполненными внутренним отчаянием. В глаза бросилась застарелая вагонная грязь, а реклама вдруг поразила запредельным убожеством и крикливостью. Он с удивлением, по-новому, взглянул на картинки, где улыбающиеся девицы предлагали майонез, толстяки в очках — кредиты, семейка с оскаленными зубами — бульонные кубики. Ему стало страшно — все эти рекламные образы хотели разорвать его, засосать внутрь своих торговых сетей, использовать и выбросить. Сергей зябко повёл плечами. Он с сожалением оглянулся вокруг, нет, никто из пассажиров не замечал опасности! Народ устало дремал, или читал лживые газеты, или некрасивые, дешёвые книги. Вагон чуть покачивался, гремел, стучал… И вдруг он увидел, узнал, сначала радостно, потом разочарованно, а после уже восхищённо — женщину, которая только что пела в Кремле.

Она ничем не выделялась среди обитателей метро — джинсы, короткая чёрная куртка с капюшоном. Он смотрел и не мог оторвать взгляда: она была не роковая красавица, а почти дурнушка, с круглым, простым лицом; но он-то знал её власть и силу, знал её право покорять — с первых звуков, тактов; и теперь он был сражён её будним преображением, но оттого она стала ему ещё дороже, родней. Она принадлежала этим людям, "припорошенным пылью", этому грязному вагону, залепленному уродливой рекламой, и было в этом что-то трогатель- но-возвышенное, настоящее. Рядом с ней стоял пожилой баритон, её партнёр, они говорили, и по выражению их лиц Сергей понял, догадался — они не только хорошо понимали друг друга, они — любили. Они вышли на следующей остановке, что-то негромко обсуждая, и двинулись рядом, близко, и в этом было много тайного и радостного.

…Да, была ещё одна власть — власть любви (наутро он думал об этом), и вдруг он понял, что она, любовь обыденная, мирская, для него ничего не значит по сравнению с той глубинной властью, которую он ощутил вчера. В России возможно только самодержавие, он почувствовал это явно, сильно, и знал, что если бы ему принадлежала такая власть, он не отдал бы её никогда, никому.

Сергей вышел на улицу. День был пронзительно-солнечный, и после холодной ночи ярко голубело небо, по чёрным тротуарам тут и там лежали огромные кленовые листья, оранжевые, жаркие. Природа словно на время отодвинула громаду города, и главным сегодня было это слепящее солнце, эти огромные, будто надутые изнутри кучевые облака, удивительно белые, эти стойкие стройные клёны, трепещущие в предчувствии неизбежной зимы.

Потом он быстро шёл, потом почти бежал — легко, не чуя под собой ног — на свидание, потом он любил и целовал женщину, которую давно, страстно и мучительно желал; и после, когда они шли рядом, сидели в кафе, когда говорили и не могли наговориться, и когда он с радостью и приязнью снова и снова смотрел в её глаза, и слушал её признания, он вдруг подумал, что все царства мира, все венцы кесарей он бы сейчас отдал за то, чтобы никогда, ни на минуту не разлучаться с ней. Он, волнуясь, высказал это ей вслух, а она улыбалась, качала головой, гладила его по руке, и говорила, что не верит…

Николай ИВАНОВ ТУЗЫ БУБНОВЫЕ

РАССКАЗ

…Сталин, прикрываясь от окружающих приподнятым плечом, подслеповато пересчитывал деньги. Отделив несколько купюр, оглядел Манежную площадь.

На глаза попался Карл Маркс, топтавшийся около знака "Нулевой километр российских дорог", и вождь народов поманил его пальчиком. Тот с готовностью подбежал, выслушал указания и, получив деньги, заспешил в Макдоналдс. Ленин, подпиравший от безделья музей своего имени, одобрительно пощипал бородку — это правильно, что за обедом бежит самый молодой. Предчувствуя скорый пир, покинул свой пост у входа в Александровский сад Николай II. Прижимая шашку к генеральским лампасам, заспешил в тень, падающую от памятника Жукову.

Её, тени от маршала Победы, потом хватило, чтобы накрыть всю компанию двойников, суетливо деливших гамбургеры и прикрывающихся от фотографов растопыренной пятернёй. А может, выставляли её как таксу: снимок вместе со всеми стоит пятьсот рублей. Пятьсот рубликов постоять рядом с историей, её тузами. Кто первый?

— Кто готов? — командир оглядел пограничников.

Когда строй в одну шеренгу — первые все.

Но на этот случай в шеренге есть ещё и правый фланг.

Там оказались Пашка и Сашка, и командир указал им на машины с бубновыми тузами на лобовых стёклах. Тузы в зоне боевых действий — всего лишь дополнительный пароль и пропуск. Символ меняется в штабе непредсказуемо и может быть кругом, треугольником, квадратом, любой абракадаброй, придуманной писарем.

Но сегодня Пашка и Сашка — тузы. И потому им вывозить отпускников с горного плато на нижнюю вертолётную площадку. Она есть и вверху, но на календаре тринадцатое число, да ещё пятница, а суевернее летчиков народа нет. Хотя они и списали невылет на ветер, который якобы может свалить "вертушки" в ущелье.

У пехоты тринадцатых чисел нет. Вывесили бронежилеты на дверцы кабины — погибнуть от случайной пули в бок на войне считается почему-то глупее, чем от выстрела в упор.

Распределили счастливчиков с отпускными билетами по пять человек в каждый кузов, снялись с ручников, покатили с плато вниз, до самодельных щитов с надписью "Стой! Заряди оружие".

Отпускникам тянут карманы проездные и боевые, оружие только у Пашки и Сашки. Передёрнули затворами, загоняя патрон в патронник. Теперь для стрельбы хватит одной секунды — лишь нажать пальцем на спусковой крючок. От случайного выстрела тоже есть защита — поднятый вверх флажок предохранителя. Тонкая такая пластинка, способная блокировать любое движение внутри оружия. Приучил командир, переслуживший все звания мужиковатый капитан, что они здесь не воюют, а охраняют и защищают.

Лишь после этого "бубновые" начинают сматывать с колёс горный серпантин. Крутой, извилистый, для ишаков в своё время пробитый, затем пленными русскими солдатами чуть расширенный для проезда машин — раньше на плато располагалась у боевиков школа смертников, а те забирались высоко, прятались надёжно. Сюда даже орлы не долетают, слабаками оказались они в сравнении сначала с боевиками, а потом и с пограничниками, этих смертников разыскавшими и с вершины вышвырнувшими. А орлы по-прежнему невесомо парят крестами далеко внизу.

Настоящий крест, сваренный из металла, лежит на плато рядом со строящейся часовней и латунным куполом, больше похожим на шелом русского богатыря. Призванная укреплять дух и веру православного воинства на Кавказе, часовня, без маковки и креста, пока словно сама нуждалась в защите и потому жалась к складу боеприпасов, под охрану часовых. Но самым занятным оказалось то, что половина отпускников заработала себе дополнительный отдых за усердие при восстановлении разрушенной в бою мечети. Конечно, это оказалось легче, чем строить, но почему командир, сам тамбовский волк, столь рьяно чтил местные законы, солдатам неведомо: в аулах затвором не клацни, по улице выше второй скорости не включи, яблоко с ветки, даже если оно само падает в рот, не сорви. Словно не война здесь, а курорт в его родном тамбовском селе.

"Бубновые" машины жались к скалам, подальше от могильных головокружительных провалов, пусть и наполненных парящими орлами. Прослужи хоть год, хоть два, но так и не поймёшь, что легче — подниматься на плато или спускаться вниз. А тут ещё в самом деле пятница, тринадцатое…