За синей птицей - Ирина Нолле

— Маша, а в этих ящиках сильно протекает?

— Тьфу ты, — вздрогнула от неожиданности помощница. — Я только-только песню одну вспомнила, а ты опять со своими ящиками! Ну что спрашиваешь? Фанера ведь! Ясно, что течет…

Марина опять погрузилась в невеселые свои размышления, но когда все трое — бригадир, помощник и инструктор — пришли в столовую, то их ожидал сюрприз: все девчонки, как одна, сидели за столом.

Маша крепко схватила Марину за локоть:

— Молчи, слышишь, бригадир! Виду не подавай!

И Марина погасила глупую улыбку, от которой, конечно, никакого проку не было, заметь ее девчонки.

— А почему Гальки Чайки нет? — спросила Маша, быстрым взглядом охватив бригаду.

Никто ей не ответил, и Маша пробурчала:

— Держит фасон… — и, взяв деревянный поднос, пошла занимать очередь к раздаточному окну. Марина молча последовала за ней, боясь каким-нибудь неуместным словом или жестом испортить все, что начало происходить с девчонками и предвещало, как ей казалось, уже несомненную победу.

За обедом девчонки вели себя примерно и, как ни в чем не бывало, спокойно принимали из рук Марины и Маши миски с супом. Но ели с жадностью, и Марина искренне жалела, что нельзя попросить добавки.

— Смотри, как уплетают, — не замедлила отметить Маша, — никакие тебе принципы не помогут, когда жрать захочется.

В Марине все больше крепла надежда на благополучный исход, и она была уверена, что после обеда девчонки пойдут в цех. Но Маша не разделяла радужных надежд бригадира и поглядывала на бригаду подозрительно. О Гале Чайке никто не произнес ни слова.

Стали раздавать второе — жидкую овсяную кашу, сверху которой застенчиво поблескивало какое-то масло — женщины утверждали, что это олифа, хотя повариха называла его подсолнечным.

Уже были добросовестно очищены миски, когда Соня Синельникова, та самая некрасивая девушка с красивым голосом, громко сказала:

— Хоть бы отправили куда… Тут удавишься с тоски…

Ей никто не ответил. Тогда она вдруг вскочила и со всего размаха пустила миску вдоль стола.

— Это все ее штучки! — крикнула она, и лицо ее искривилось. — Циркачка недоделанная! Зажала всех, красючка! Ей-то что — она стишки сочиняет, а тут сидишь как проклятая!

— Чего распсиховалась? — угрюмо проговорила Лида Векша. — Сиди и помалкивай в тряпочку…

— «Помалкивай»? — яростно повернулась к ней Соня. — Сама помалкивай, если тебе в ящиках сладко! А я плевать хотела на вашу Чайку! Она мне не указчица! — Соня перепрыгнула через длинную скамейку, задела кого-то ногой и выбежала из столовой.

Марина замерла: сейчас вспыхнут, закричат, заорут все тридцать человек, так, как это было в карантинном бараке, и в столовой начнется очередной «кордебалет». Она оглянулась: ни коменданта, ни дежурной. Ушли и другие бригады. Из окошка раздаточной выглянула повариха и поспешно задвинула фанерную дощечку — кому охота быть в свидетелях?

Маша тоже выжидательно смотрела на бригаду. Но девчонки словно застыли на своих местах, а Лида Векша опустила глаза и крепко сжала губы — будто боялась, что вылетит у нее непрошеное слово и тогда будет хуже. Прошла минута. Все молчали. Марина облегченно вздохнула, а Маша сказала:

— Учтите — чтоб на ужин все пришли. И эту вашу Чайку чтоб привели. Мне с вами чикаться надоело… — сквозь зубы добавила она.

— А ты что за бригадира расписываешься? — отозвалась Клава, и черные глаза ее метнули сердитый взгляд на Марину. — Чего она молчит? Пусть сама говорит, ее начальством поставили.

— Я с вами все разговоры кончила! — отважно сказала Марина, заметив предостерегающий взгляд Маши. — Не о чем мне с вами разговаривать. А кто хочет поговорить — милости прошу в цех.

— Грамотная больно… Видели мы таких, — буркнул кто-то без особенного подъема. Затем все поднялись и, не оглядываясь, направились к дверям.

Марина задержалась в столовой — сдать поварихе миски.

— Маша, пойди посмотри, куда они направятся.

— И не подумаю, — упрямо ответила помощница. — Сказала, не буду за ними гоняться. Все равно им долго не выдержать. Вон припустило как, — она опять показала на окно. — Куда им деться? В барак тетя Васена умрет, а не пустит. Кончились их штучки…

Марина торопилась в цех, скользя по узким доскам «тротуара», на котором уже накопилось порядочно грязи и глины, но, когда вошла в помещение, увидела там только Машу и Вартуш.

Подавленная, она села на свое место, взяла недовязанную варежку и молча сидела так долгое время, напряженно прислушиваясь к каждому шороху в тамбуре. Но это шелестел за окном дождь, и изредка стукалась о косяк плохо прикрытая наружная дверь.

Сумерки сгущались все больше. Марина пододвинулась к окну: в цехе стало почти совсем темно, а электростанция почему-то не давала свет.

Сотый раз упрекала она себя и в самонадеянности, и в «красивом жесте», и в «картинной позе» — за то, что произнесла в кабинете Белоненко неосторожную фразу: «Я хочу сама». Не надо было так говорить — это было несерьезно и необдуманно. Да еще, кажется, добавила: «Не торопитесь мне помогать», или что-то в этом роде. Ну вот, он и не торопится… Сама так сама. Напрасно рассчитывала она и на помощь трех подружек. Теперь Марина поняла, что и «кордебалет» и заступничество их перед Гусевой — все это было сделано совсем не из дружеских побуждений. Это было лишь мгновенным капризом, настроением. Им было «тошно», они должны были найти выход накопившейся энергии, вот и устроили «кордебалет». Кроме того — об этом заранее договорились… И заступничество за Марину было вызвано совсем не высокими моральными убеждениями — их просто, грубо говоря, «заело», что какого-то Мишку-парикмахера выдают за вора.

Марина вспомнила слова Белоненко, сказанные им в самом начале разговора, когда он предложил Марине принять бригаду. «Здесь тоже фронт, — говорил он, — тоже бои — с поражениями, переменным успехом, со своей тактикой и стратегией». Тогда Марина не придала его словам особого значения, потому что сидела перед ним с твердым желанием «оставаться при своем». А теперь эти слова обрели для нее существенное значение. Да, конечно, здесь тоже фронт.

Фронт… Но если бы можно было идти в наступление и пусть даже погибнуть, но только не отсиживаться в окопах, ожидая со всех сторон внезапного нападения! А Марина отсиживается, да еще трепещет от ожидания неизвестного, что могут преподнести ей эти сумасбродные девчонки. Неужели у капитана Белоненко никогда не было чувства беспокойства, неуверенности? Неужели он никогда не отступал, а только все время шел и шел вперед — как бы трудно ни было?

…Пустота и тишина помещения угнетали Марину. Их цех был самым крайним в длинном здании. Рядом через стенку работали прядильщицы, и было слышно, как монотонно жужжат самопрялки. Где-то в другом конце здания запели песню, кто-то прошел под окнами, чавкая в грязи ботинками. Там, за стенками, люди работали, ссорились, смеялись, подсчитывали выработку. А здесь…

Марина вздохнула. Три человека. Восемь варежек на столе…

— Бригадир, а бригадир, — услышала она голос Маши, — чего ты все думаешь? Поговори о чем-нибудь.

— Не хочется… Надоело все.

— Зря ты слезу пускаешь. У нас здесь, как в Москве, слезам не верят. Еще тебе скажу: если здесь начнешь плакать, то до самого конца срока не остановишься.

— Нечему радоваться! — Марина бросила на стол недовязанную варежку. — Вот она — наша выработка за день!

— Психовать — это, конечно, легче всего. А радоваться… Теперь, бригадир, и на воле редко кто радуется. У каждого своя печаль… У нас здесь вот небо тихое. Над нами ни одного самолета не пролетало. Тебе приходилось под бомбежкой быть? — Она положила работу на колени. — Нет? Ну вот, значит, и есть чему радоваться. Я тоже не была и не знаю, что это такое. А ты вот спроси кого из девчат, ну хотя бы Рыбку или Клаву… У Клавки мать бомбой убило, а Рыбка под бомбежкой сама чуть не погибла. Ползу, говорит, по земле, и ничего вокруг нет, ни неба, ни солнца, ни воздуху — один только темный страх, и все кругом черным-черно.

Вартуш сжала худенькие плечи, зябко повела ими. Маша снова стала вязать.

Опять тишина. Стемнело еще больше, и Марина уже не могла попасть крючком в дырочку. А Маша с Вартуш работали, словно не ощущали темноты. Дождь пошел сильнее, отдельные капли его стучали по оконному стеклу.

— Расскажи нам что-нибудь, Марина-джан, — попросила Вартуш.

Марина нехотя ответила:

— Ничего в голову не лезет. Не до рассказов. Да и не вспомню я ничего. Все позабыла.

— Если знала, так не забудешь, — возразила Маша. — Правда, бригадир, расскажи… Ну, хоть кино какое-нибудь. Чтобы про счастливую любовь. Есть на свете такая любовь — счастливая?

— Есть, — сказала Вартуш. — Я видела. Только каждый человек по-разному ее понимает. Один говорит: счастье — это когда денег много… Другой говорит: какая счастливая — красавица! А третьему никаких денег не надо, и за красотой он не гонится. У нас сосед был. Богатые армяне. Все деньги собирали, на книжку клали. Сами себя считали счастливыми, что у них уже двадцать тысяч накопилось. А сын взял да из дома ушел. Женился на русской девушке, а у нее на лице, как у Маши, веснушки и худая такая, как я… Она у нас врачом работала. Люди говорят: потому ушел, что у него другое счастье. Не надо было ему их тысяч.