В тени алтарей - Винцас Миколайтис-Путинас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но Васарис придерживался другого мнения.
— Нет, — сказал он в ответ на сетования Касайтиса, — эти преследования не вызывают у меня желания бежать из семинарии, скорее наоборот. Они показывают, что мы здесь нужны и будем нужны, когда выйдем отсюда. Конечно, терпеть это в одиночку было бы тяжело, но теперь, когда у нас есть свой кружок, терпеть можно.
Васарис и впрямь был доволен. Он в своем кружке «Свет» видел осуществление хоть части тех надежд, которые питал, поступая в семинарию. Морально он чувствовал себя из-за этого много сильней и уверенней. Они получали тайком газеты и поэтому читали их с особенным интересом. Эти газеты и познакомили его с литовскими национальными делами и литературой. Он следил за каждым новым именем, появлявшимся в печати, покупал каждую выходящую книгу. «Дуль-дуль-дудочка» и «Луг зеленый» Людаса Гиры, а также «В Литве» Чюрлёнене-Кимантайте были настоящими событиями в их замкнутой жизни. Они гордились и радовались, дождавшись первых песен Шимкуса и первых номеров «Литовской музыки» Саснаускаса. Приятели нашли хоровые песни Винцаса Кудирки, переписали музыкальные пьесы Науялиса и Микаса Петраускаса. Порой они целую рекреацию просиживали за расстроенной фисгармонией, чтобы хоть немного разобрать композицию этих песен и пьес. У них был свой мирок, который они охраняли от посторонних, источник радости и душевной бодрости. Там было им уютно, там они работали и мечтали, а все остальное стало им еще боле чужим и далеким.
Позднее Васарис с завистью вспоминал то время, когда он довольствовался этими бледными проблесками света. Они казались тем ярче, чем темней было вокруг. Ведь так мало нужно неискушенным юношам, которые очутились среди узкого мира, заключенного в семинарских стенах. Они сами не понимали, как убога их жизнь, и переоценивали значение собственной работы и произведений, так как подходили к ним со скромной меркой своего жизненного опыта. Только спустя много времени понял Людас Васарис, что большинство его первых, несовершенных, стихов было принято товарищами чуть ли не с энтузиазмом лишь потому, что интересы их были так ограничены.
Чего искать в литературе и чего от нее требовать — ни один из них, может быть, за исключением Варненаса, не знал. Мировая литература была им известна только по случайно услышанным именам и отрывкам. Она не оскверняла семинарской программы. Метод преподавания польской литературы был никуда негоден. Они знали более или менее имена авторов, перечень их произведений, некоторые подробности их жизни. Знали также, по какому поводу написаны отдельные произведения, краткое содержание их и несколько литературных анекдотов; например, им было известно, что Кохановский написал «Слезы» на смерть своей дочери, что Красицкий был обмирщившийся епископ, что Мицкевич импровизировал под флейту, что Сырокомле необычайно легко давались стихи и что Винцент Поль в двух строках дал глубочайшую характеристику литовца:
Jak litwina kto zahaczy,To i w grobie nie przebaczy.[50]
Ввиду того, что русская литература считалась «казенщиной», предметом, навязанным полицейской программой, на нее мало обращали внимания, и только несколько воспринятых на слух отрывков составляли весь литературный багаж семинаристов.
На втором курсе они уже заканчивали изучение латинского языка, но знали его хуже, чем в гимназии, несмотря на то, что философию, а позже богословие, каноническое право, литургику и кое-какие другие предметы проходили по-латыни. Но это была упрощенная латынь средневековья с элементарным построением фраз и философско-богословским литургическим словарем. Язык классической латыни в семинарии не изучали. С большим трудом семинаристы читали отрывки из Цицерона, Цезаря и Тита Ливия. Поэтому богатство классической литературы было им недоступно. Ни одного поэта-классика семинаристы не читали, ничего о них не слыхали, а если иному и попадал в руки текст из классической поэзии, то все равно он не мог его понять.
Таким образом, из-за незнания мировой литературы в развитии семинаристов оставался серьезный пробел. Заполнить его путем чтения в семинарии они не могли даже при желании, во-первых, потому, что не было подходящей библиотеки; во-вторых, потому, что никто не знал, что надо читать, да наконец и времени не хватало. Кто увлекался книгами, отставал в занятиях. Совмещать уроки с чтением могли разве только немногие, обладающие незаурядными способностями и отличной памятью.
Людас Васарис со второго курса уделял урокам ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы получить отметки, позволяющие без переэкзаменовок переходить на следующий курс. Таким образом, помимо литовской литературы, ему удалось познакомиться и с кое-какими выдающимися произведениями польских писателей старшего поколения.
— Все-таки господь обделил способностями Васариса, — сказал однажды Касайтису один поляк.
— Почему вы так думаете? — изумился тот.
— Я всегда вижу его уткнувшимся в книжку, а поглядите, как он отвечает.
Второе полугодие проходило спокойно и тихо, ничего нового не внося в жизнь Васариса и его друзей. После инцидентов с Варненасом и Марчюлисом они стали еще осторожней. Собраний не устраивали и разговаривали друг с другом только во время прогулок, да и то изредка, ведь они знали, что в семинарии всегда известно, кто с кем гуляет.
Молчаливый и замкнутый Васарис не обращал на себя ничьего внимания. Он уже привык совершенно машинально прислушиваться к звону семинарского колокола и, не раздумывая, шел в часовню, в трапезную и на занятия, куда бы его не призывал этот звон. С самого начала silentium'а Васарис уже сидел на своем месте перед открытой книгой. Но его мечтательная душа не всегда охотно следовала за ним. В часовне его продолжали волновать мысли, возникшие во время чтения; в аудитории, уткнувшись в открытый учебник, он вспоминал какой-нибудь приятный эпизод. И неизвестно, вызывалось ли это рассеянностью или, скорей всего, внутренней сосредоточенностью. В такие минуты посещал его образ Незнакомки, которую он видел иногда по воскресеньям в соборе, или образ Люце, чей подарок — перчатки с оторочкой — всякий день напоминал о ней.
Наступила весна, зацвел сад, а он был красивый и большой. После вечерних молитв Людас не ходил в шумную, освещенную керосиновыми лампами аудиторию, а убегал в душистую, опьяняющую свежестью, вечернюю мглу, желая надышаться всей природой, какая только могла вместиться в этом небольшом, обнесенном каменными стенами пространстве. Цветущие деревья с молодой листвой в сумерках казались еще гуще и пышнее, чем днем, — проходя по аллеям, Людас всей грудью впивал животворное дыхание зелени.
Последний день учебного года, о котором все так мечтали и которого так ждали, был омрачен для Васариса и его друзей печальным событием: Варненасу «за отсутствием призвания» рекомендовали после каникул не возвращаться в семинарию.
— Католической церкви, — сказал ему ректор, — нужны священники, отдающиеся ей всем сердцем и разумом. Нужны священники добродетельные, послушные, смиренные, чуждые мирской суеты, борьбы страстей, национального самолюбия, тщеславия. Таким священником тебе не стать, ты способный литератор, критик, может быть, и поэт, да мало ли еще кто… В миру все эти качества ценятся и превозносятся, но церкви они не нужны. Наоборот, в них таится большая опасность. Углубившись в изучение светской литературы, ты и сам станешь мирянином. Ты заразишься микробами, которыми кишат произведения даже величайших писателей. Недаром много таких произведений святая церковь внесла в индекс запрещенных книг. Может быть, тебя ожидает успех, а он способствует честолюбию и гордыне, зачатки которых я уже теперь замечаю в тебе. Твой критический ум не удовлетворится областью литературы, и ты, не дай бог, обратишь его на учение самой церкви. Тщеславие, гордыня, самолюбие и критицизм — вот источники всяческой ереси и отступничества. Поэтому, ради твоего спасения и ради блага церкви полезней будет, если ты оставишь попытки проникнуть в среду, обязанности которой тебе чужды, ибо тебя не призвал к ним господь.
Закончив свою речь, ректор поцеловал Варненаса в лоб и проводил до дверей со словами: «Да поможет тебе господь и да сохранит он тебя!»
Передавая товарищам слова ректора, Варненас был совершенно спокоен и почти доволен случившимся.
— Что же, старик прав: ксендз это ксендз, а литератор — литератор, — закончил он свой рассказ.
Но друзья не хотели согласиться с ним. Изгнание Варненаса они считали тяжелым ударом для литовцев, а самого Варненаса невинной жертвой.
— Во всем виновата твоя неразумная выходка! — горестно укорял его Йонелайтис. — Эта декламация не принесла никому никакой пользы, только показала, что ты «бунтовщик». Стали разнюхивать и разнюхали! Мы должны соблюдать осторожность и не давать повода для придирок, не то нас всех повыгоняют. Кто от этого выгадает?