Город заката - Александр Иличевский

Всё хорошо. Только скоро наступят окаянные дни, и тоска по женщине сменится гневом и отчаянием, вызванными революцией.

А пока — штиль, зной, утро. Пароход бросает якорь на рейде перед Яффо. Дальнейший путь пассажиров обычен, его проделал Агнон и его герой. На палубе давка. Взмокшие от пота лодочники босы; когда они швыряют вниз, в шаланды, чемоданы и самих пассажиров, выкатывают кровавые белки, их фески едва держатся на затылках. Яффо желтеет вдалеке кубическими своими домиками, окруженными метелками пальм; море глубоко синее, пароход уже едва виден. Лодка скользит меж рифов, которых так пугался Ицхак Кумар, герой «Вчера-позавчера», и называл их скалами.

Мостовые и ступени Яффо более гладкие, чем в Стамбуле, но оба города пахнут одинаково: гниющими фруктами и пряными травами. Бунин с удовольствием замечает, что Иудея снова заселяется потомками псалмопевца Давида и древние плодородные долины, полные нарциссов и маков, теперь выпахиваются.

Поезд в Иерусалим отправляется раз в сутки. Воздух из открытых его окон благоухает цветущими оливами и горячей землей. Среди ржавых пашен и зеленых посевов встречаются вереницы верблюдов и стада коз и овец. Пастушьи собаки похожи на шакалов.

Близ Иерусалима появляется серый камень в лишаях и колючках, ущелья, полные тени. Показываются черепичные кровли нового Иерусалима. Старый еврей, увидев город, встает помолиться и по-детски кулаками трет намокшие глаза.

Женщины в темных проулках постукивают деревянными подошвами обуви. Во внутреннем дворе, прямо из окна, в изумрудный водоем пророка Иехезкеля опускается кожаное ведро. Бунин соглашается с царем Давидом: как одно здание устроен Иерусалим.

Стрижи верезжат над городом. Звонит колокол, кричит муэдзин. Пепел заката опускается на крыши.

Иудея — могила, густо заросшая маками.

Путь в Вифлеем подвешен в жарком блеске утреннего солнца и полон диких голубей. Шакал с лисьим хвостом вылетает из-под куста цветущего шиповника.

Под Хевроном холмы опоясаны рядами террас, на которых растут дубы, сливовые деревья и виноградная лоза. У могилы праотцев арабские мальчишки натравливают на неверных собак и забрасывают камнями. Так — спокойно — видит это Бунин. Шор описывает это как «град камней». Бунин стоит над грудой неотесанных валунов, проросшей цветущим кактусом, над развалинами хижины пророка Ошеа — и думает о его жене — юной блуднице, которую повелел ему взять в жены Г-сподь.

Снова в Иерусалиме. Восторженное ржание осла и блеяние козы. Дым тлеющего кизяка. Плеск бурдюков в источнике. На улицах встречаются русские мужики в лаптях и евреи в бархатных халатах и польских меховых шапках. Турецкие солдаты играют в шахматы. У Стены Плача слышится хор, состоящий из говора, ропота, стона.

Бунин восхищается мечетью Омара, ее восьмиугольной геометрией, яшмовыми и парчовыми колоннами, тем, что купол ее виден из-за Мертвого моря, из пустыни Моава.

Снова Яффо. Над городом тонкий серп луны в бездонных сумерках. Из черного окна в стене слышно, как там ссорятся дети, укладываясь спать.

Наутро штиль зеркальный стоит на выпуклом море, полном отраженного солнца. Задрожала палуба, задымилась, поворачиваясь, корма — и Яффо тронулся, уменьшаясь, пропадая в сизой дымке марева над песками.

С крыш Иерусалима видна пустыня. Нежное небо над ней и солнце затуманены дыханием полдня. От каменных стен города поднимается жар. Воздух простегивают стрижи. Окрест простирается море пепельных холмов.

После полудня воздух чуть трогается с места и наступает облегчение, краски вокруг становятся более ясными, менее белесыми.

На закате золотиста лазурь над Кедроном, рыжие ястреба реют в ней; чуть трепещут концы их крыльев.

За Вифанией пустыня каменным морем падает к Иордану. Выбитая в ее ложе известковая дорога. Бедуины складывают вдоль нее пирамидки из щебня — заклинают темные силы пустыни.

Долина Иордана проглядывает меж конусообразных холмов, блестит сизой солью. Тень от Иудейской пустыни обрывается над Иерихоном высокими скалистыми стенами.

Еще в сумерках начал раздаваться таинственный стрекот саранчи и зазвучал хор цикад, слившийся с сомнамбулическим ропотом жаб в дворовых бассейнах. В темноте чертят зигзаги мириады светляков. Запах эвкалиптов и мимоз окутывает отель. Стены его и каменный двор бледнеют под светом крупных, как слезы, звезд. В таком свете человек сам себе кажется призраком. Где-то рядом в этой бессонной лунатической ночи бродят тени Сдома и Аморы. Перед рассветом полосы тумана тянутся по извивам Иордана. Под минаретом урчат верблюды заночевавших (или ночующих) бедуинов. Тлеет костер, еще мечутся над мечетью летучие мыши.

В устье Мертвого моря сучья и ветви топляков похожи на кораллы — покрыты солью.

Хлебников считал, что конечной целью цивилизации должно стать решение задачи воскрешения всех мертвых.

Бунин пишет, что в древней Иудее в знак веры в воскрешение из мертвых в могилы клали Розу Иерихона — подобный перекати-полю клубок сухих колючек. Он может годы лежать неживым, но стоит только положить его в воду, как очнется листочками и цветом. Еще Бунин пишет о том, как в Иерусалиме, в гостинице неподалеку от башни Давида, его герой покупал любовь юной арабки, носившей ему козий сыр. И больше он ничего не сообщает о той стране, где Агнон в то же самое время встретил новую жизнь.

Вначале Агнон поселился в Неве-Шаломе, близ моря. Хозяева иных гостиниц договаривались с лодочниками, и те за наполеон тайно переправляли к ним всякого, кто желал миновать паспортный контроль в порту.

Дома Яффо утопали в песках. Жара и безмолвие царили над ними. Иногда доносился шум разбившейся волны. Под таким зноем легко забыть, куда идешь.

В синагоге в Неве-Шаломе двери раскрыты, и возле них стоят два мальчика и по очереди подпрыгивают, чтобы поцеловать мезузу.

Немного людей, одетых в разноцветные одежды, ковры на скамьях и на полу внутри — и море в открытых на восток окнах. Синагога постепенно заполняется. На стене у входа висит объявление: «Рав Авраам-Ицхак а-Коен Кук выступит с проповедью в святую Субботу, раздел Эмор».

Два почтенных старика входят с молодым еще человеком высокого роста. Все поднимаются. Молодой начинает свою поэтическую речь.

Агнон пишет: «Когда Рав умолк, к нему подошел старик хахам, наклонился, взял его руку и поцеловал. <…> Наш учитель <…> видел в этом поцелуе знак преклонения не перед ним, а перед Торой, которое порой обращают к изучающим и исполняющим ее, когда любовь разверзает затворы уст и выражается в поцелуе».

АРОМАТ И ДОСТОВЕРНОСТЬ

В трактате Йома (41:4) Иерусалимского Талмуда читаем: «Сказал Бар Капара: „Иерусалимские изготовители благовонной смеси для воскурения в Храме говорили: „Если бы только добавить туда чуточку меда, никто в мире не смог бы устоять на ногах перед ее ароматом““».

В Песни Песней (4:14) ладан упоминается как «левона». Ладан — составная часть фимиама из одиннадцати благовоний, воскурявшегося в Храме, — ароматическая смола деревьев рода Босвеллия (ладанного дерева) и некоторых других, растущих на Аравийском полуострове и в Восточной Африке. В феврале — марте на стволах делаются надрезы и вытекший из-под коры и высохший сок собирается для продажи. Благовония высшего качества — смолы, собранные без надрезания коры, выделенные растениями естественным путем. Дым курящихся благовоний уходил вверх, слившись с молитвами, унося вместе с ароматом слезы, мольбы и благодарность Богу.

Родиной благовоний считается Восток, здесь произрастает наибольшее количество растений-эфироносов. Первые благовония возникли еще у истока цивилизации: крошечные сосуды с узким горлом, хранящие пахучие вещества, обнаружены археологами при раскопках памятников древних культур Индии, Вавилона, Египта. Египтяне хранили в таких сосудах мирру. При вскрытии гробницы Тутанхамона лорд Карнарвон и Говард Картер вдохнули запах, царивший здесь три с половиной тысячелетия, — аромат мирры; тут же, в гробнице, были обнаружены сосуды с ладаном.

В древности запаху придавалось сверхъестественное значение не только потому, что он способен влиять на человеческие эмоции. Курение благовоний и стремящийся к небесам дым от них — своего рода музыка незримого. Запах летуч, действие его волшебно и скрытно. Здесь и находится его связь с метафизикой. С помощью благовоний создавалась характерная эмоциональная атмосфера вокруг алтаря. Она помогала молиться и была в то же время приношением, смычкой с незримым.

Память тесно связана с запахом. Если, заучивая иностранное слово, человек ощущает, например, духовитость яблока, слово запомнится тверже. Из вкуса пирожного, влекущего за собой волны памяти, можно извлечь великий роман. Благовония — это что-то вроде якорей памяти, поднимающих пласты времени. Единственное, что в точности сохранилось после разрушения Храма, запах. Мы не можем с достоверностью указать ни на один камень, утверждая, что именно он был частью Храма (кроме Стены Плача); мы ничего не сможем сказать с точностью о его убранстве: что находилось внутри, как были устроены внутренние помещения, и т. д. Но мы в точности укажем несколько ароматов, которые можно было вдыхать в Храме.