Муж и жена - Тони Парсонс

— Я подумываю о том, чтобы снова сойтись с моей подружкой Мем. Она таиландка. Танцовщица. Вернее, не совсем танцовщица. — Тут он подкашливает. — Скорее стриптерзерша. — Смешок. Зрители в студии смотрят ему в рот. Они смеются даже тогда, когда он не шутит. — Замечательная девушка. Если посмотрите на наши с ней фотографии — когда мы были в Кох Самуи, во время Рождества в Ирландии или где она исполняет танец в честь моего дня рождения, — вы увидите, что мы созданы друг для друга. Но эти фотографии не отражают по-настоящему наши отношения. Я-то знаю. В нашей жизни были и не столь светлые моменты. Но мы не фотографировались во время них. Интересно, почему мы всегда снимаемся только тогда, когда нам хорошо? Почему я не сфотографировал Мем, когда она болела циститом? А ее плохое самочувствие перед месячными? Где же фотографии всего этого в альбоме?

Громкий смех. Насмешливые выкрики девушек.

— Мы расстались, потому что не сошлись по вопросу брака. Вообще-то холостяки знают больше о браке, чем женатые мужчины, потому что если бы это было не так, то мы бы тоже были женаты. Лично я считаю, что семейная жизнь — это когда переоцениваешь качества одной женщины по сравнению со всеми остальными. А моя подружка считает — ой, боже мой! — На лице и на руках Эймона вдруг появилась кровь. Кровь везде, она брызжет на микрофон, ее столько, что непонятно, откуда она льется.

Дежурный администратор выразительно смотрит на меня, а Эймон тем временем пятится назад, прикрывая лицо руками. Зал замирает. Все шокированы, поражены, но кое-где раздается осторожный смех, так как кто-то думает, что это очередная заготовка, часть представления. Я жестами — ладонью поперек горла — показываю режиссеру на галерее, чтобы срочно останавливали съемку. И тут я понимаю, что кровь идет у Эймона из носа.

Работа была всегда. Несмотря на то что дома имелось множество проблем, всегда была работа.

Затем Эймон оказался весь залит кровью. И все это в прямом эфире.

А дальше не было даже работы.

Пэт не заговаривал о переезде.

Я знал, что Джина обсуждала это с ним, пытаясь объяснить, почему это нужно и что это будет значить. Она говорила о работе Ричарда на Манхэттене, об их доме в Коннектикуте — все эти названия были так же далеки для Пэта, как Марс или Венера. Она пыталась убедить его, что хотя он и не будет больше видеть меня по воскресеньям, как теперь, но зато у него будут долгие каникулы, во время которых он сможет проводить время и со мной, и с бабушкой, и с Берни Купером. Он сможет делать в Лондоне все, что ему нравится. Она говорила нашему сыну, что ему в Америке будет хорошо. Говорила всю эту чушь.

И, наконец, — я могу представить себе его бледное личико, поднятое к ней, на котором ничего не выражается, даже его страхи, — она выдала свой главный козырь. Как только они уедут из Лондона и поселятся в новом доме среди зеленых лугов Коннектикута, она сразу же купит ему то, что он всегда хотел иметь. Собаку.

Именно это моя бывшая жена пообещала нашему сыну как компенсацию за то, что он оставит Лондон, бабушку, отца, лучшего друга, свою жизнь. Когда он переедет в другую страну, она купит ему собаку. Настоящую собаку, чудо-пса, который сумеет сделать жизнь Пэта счастливой.

Я проклинал Джину и то, что ее решение и выбор до сих пор способны разбить мой мир на составные части. В течение всего времени, прошедшего со дня нашего развода, я все еще не освободился от нее. Частички Джины внедряются в мою жизнь, подобно осколкам разорвавшей гранаты. Так на протяжении пятидесяти лет из тела моего отца выходили черные кусочки шрапнели. Невозможно избавиться от прошлого. Я никогда не буду свободен, потому что у нее остался мой сын. А теперь она увозит его от меня.

Остановить ее в состоянии только адвокаты.

Когда я затронул вопрос переезда — вроде бы походя, с легкостью, которой я совсем не ощущал, — маленькое личико Пэта, которое я так люблю, стало похожим на маску.

— Ты пришлешь мне открытку, Пэт? Ты отправишь папе открытку, как только приедешь в Америку?

— Я пошлю тебе сообщение на мобильный. Или по электронной почте. А может быть, позвоню по телефону.

— Ты не хочешь послать мне открытку? Мне нравится их получать. Это так здорово!

— Но я не знаю, как это сделать.

— Мама тебе объяснит.

— Да? Тогда я, может быть, и пошлю тебе открытку. Может быть.

— Главное — скорее приезжай домой. Приезжай и побудь со мной. На каникулах. Это самое главное. Ладно, дорогой?

— Ладно.

— И вот еще что, Пэт…

— Что?

— Я буду по тебе скучать.

— Я тоже, — сказал он.

Я опустился на колени и обхватил его, прижав к себе, зарывшись носом в его светлые волосы. Я ощутил запах шоколада, исходящий от него, и чуть не задохнулся от любви к нему.

— В Америке будет замечательно, — сказала моя мать, и я понял, что она пытается таким образом подбодрить и своего сына, и своего внука. — Нью-Йорк, Нью-Йорк… Ты только вслушайся в это слово! Этот город такой замечательный, что ему дали двойное имя. Вот повезло тебе!

— Это за морем, — сказал Пэт, повернув к ней лицо. — Как Франция. И Париж. Только немного дальше. Знаешь, туда не ходят поезда. Туда только летают самолеты.

— Тебе будет очень хорошо в Америке, милый. Самое забавное в моей матери то, что она верила во все, что говорила. Она настолько искренне любила своего внука, что самым важным для нее было его счастье. И даже если она считала, что поступок Джины — тащить его на другой коней света, лишив общества друзей, оторвав от школы, от отца и бабушки, когда жизнь только начала налаживаться, — просто сумасшествие, моя мать ни словом не обмолвилась об этом.

Мы пошли навестить могилу моего отца. Для моего сына так же, как и для моей матери, было удовольствием провести воскресный день на кладбище. Они обожали туда ходить. Я не так любил эти посещения, потому что, увидев тело отца в похоронном зале, понял, что та искра, которая делала его любимым и неповторимым, погасла. Я не верил, что мы идем встретиться с ним на церковном кладбище, с холма которого виднелись поля, где я мальчишкой бегал с воздушным ружьем. Мой отец находится сейчас в каком-то другом месте. Но посещение кладбища уже не действовало на меня так угнетающе, как это бывало раньше.

Не помню, когда я перестал расстраиваться, приходя сюда. Должно быть, приблизительно через год. Тогда, когда мы начали больше ценить его жизнь, чем скорбеть о его смерти. Теперь посещения могилы отца уже носили практический характер — поменять засохшие цветы, протереть надгробную плиту. А то и убрать окурки сигарет или пустые банки из-под пива, оставленные местными панками, пытающимися доказать друг другу, что они становятся настоящими мужчинами.