Месть в домино - Песах Амнуэль

— Бессмысленно обвинять синьора Торелли в недостойной фальсификации. Как адвокат, я разбил бы в суде доводы обвинения…

— Безусловно, и я не собираюсь судиться с синьором Торелли по этому поводу. Боюсь только, что…

Верди замолчал, потому что в комнату вошла Джузеппина. На ней было цветастое простое платье с широким подолом, в руке она держала корзинку, полную больших красных помидоров.

— Верди, — сказала она строго, — вы с синьором Антонио так кричите, что вас слышно даже на огороде, можно было подумать, вы сейчас подеретесь, и я поспешила…

— Ну что ты, Пеппина, — Верди поцеловал ее в лоб и отобрал корзинку, — мы с синьором Антонио ведем светскую беседу. Обсуждаем последнюю оперу маэстро Меркаданте. Это помидоры с первой грядки слева? — поинтересовался он.

— Справа, мой Верди, там больше солнца. Вы обсуждали «Призыв»? Ты уже прочитал клавир, который прислали со вчерашней почтой? А вы, синьор Антонио, неужели успели послушать эту оперу в «Ла Фениче»?

— Справа? Странно, — Верди не желал говорить о Меркаданте. Конечно, он не читал присланного клавира, да и не собирался этого делать. — Послушай, Пеппина, мы с синьором Антонио уже наговорились об опере, особенно… Ты знаешь о решении неаполитанского цензора? — с подозрением посмотрел на Джузеппину Верди.

— Конечно, — она пожала плечами. — Эту новость привез еще два дня назад Карло Пирелли, наш мясник, он ездил в Геную, а там, по его словам, только и говорят о…

— О том, какой это будет скандал, — мрачно заключил Верди.

— Об этом вы и спорили?

Верди и Сомма переглянулись.

— Спорили? — сказал Верди. — Нам не нужно спорить. Я не стану менять в своей музыке ни одной ноты. А синьор Сомма не изменит ни слова в своем тексте. Это решено.

— Но… — растерянно проговорила Джузеппина, — неустойка… Ты представляешь, какую сумму тебе придется…

— Представляю, — вздохнул Верди. — Попробую договориться с Торелли. Я могу передать ему права на постановку «Арольдо». Или пообещать новую оперу к следующему сезону. Не знаю, надо подумать.

— Мы могли бы закончить «Лира», — подал голос Сомма.

Верди сделал рукой отрицательный жест.

— «Лир», — сказал он, — нет, это совсем другое дело. Я не хочу торопиться. Мне нужен еще год-два, да и у вас, дорогой Сомма, нет даже третьего акта, я не говорю о финале, который, на мой взгляд, вовсе никуда не годится.

— Кофе, — быстро сказала Джузеппина, — подан в большой гостиной, пойдем туда.

— Замечательно, — сказал Верди. — Прошу вас, синьор Антонио.

Когда адвокат проходил в дверь, Верди придержал его за локоть и сказал на ухо, чтобы не слышала Джузеппина:

— И не будем сегодня об этих странных письмах.

Голос у маэстро был все же достаточно громким, Джузеппина удивленно посмотрела вслед мужчинам, что-то вспомнила, о чем еще вчера хотела сказать Верди, но быстрая эта мысль сразу вылетела из головы, хотя была, конечно, важна, о чем, впрочем, Джузеппина до поры до времени не подозревала.

Кофе действительно оказался хорошим. Даже замечательным. Отличный кофе.

Номер 11. Дуэт

Фридхолм и Ландстрем сидели в пустом в этот час кафетерии Института судебно-медицинской экспертизы и приканчивали третью порцию: майор пил разбавленный виски, а эксперт — черный кофе, в который добавил что-то из маленького пакетика, извлеченного из бокового кармана. Фридхолм очень надеялся, что это не какой-нибудь наркотик, от Ландстрема можно было ожидать чего угодно, прошлой зимой он голым расхаживал по промерзшему парку… не совсем голым, надо признать, на нем была набедренная повязка из настоящего лисьего меха… и рассказывал всем желавшим слушать, как это замечательно — быть единым с природой в любое время суток, месяца и сезона.

— Свен, — сказал Фридхолм, — мне почему-то вспомнилось… Чем закончилась для тебя давешняя прогулка в парке… я имею в виду…

— А чем она должна была закончиться? — удивился Ландстрем, допил третью чашку и посмотрел на донышко. — Ты имеешь в виду, не получил ли я выговор? Значит, ты не все знаешь даже в собственном ведомстве, ха-ха! Там ловили некоего Харальда, гомосексуалиста, совращавшего мальчиков, Торренс точно знал, что Харальд в парке, но ты ведь знаешь, сколько там укромных мест и сколько выходов, нужен взвод полиции, чтобы…

— И он предложил тебе поработать живцом? — догадался Фридхолм, поразившись неутомимой фантазии коллеги.

— Вот именно. Все получилось отлично — Харальд пристал ко мне минут через десять после того, как я попал в новостную программу.

— Но почему тебе? — продолжал удивляться Фридхолм.

— Потому что любого полицейского из нашего округа Харальд давно знает в лицо.

— Ну, хорошо, — вздохнул Фридхолм, — вернемся к нашим баранам.

— А чего к ним возвращаться? — Ландстрем подал знак официанту, и тот поспешил к их столику с еще одной чашкой кофе на маленьком блюдечке. — Нож мы уже обсудили, показания свидетелей тоже…

— Есть один момент, о котором я еще не сказал, потому что… Не знаю, суди сам, Свен. Через несколько часов после убийства Ресмарку звонил из Штатов какой-то тип, сказавший о себе, что он физик и что у него есть важные соображения по поводу случившегося. Почему физик? Какие соображения? Я позвонил в Бостонское управление полиции, но там сначала не хотели отвечать… я их понимаю, у них было пять утра… потом мы все-таки разобрались: нет у них в штате физиков, никто из полиции мне тогда не звонил, вот тебе первая странность, которой я пока не могу найти объяснения. Дальше. Примерно тогда же, когда убили Хоглунда, при точно таких же обстоятельствах в Бостоне, в театре Лирической оперы был убит некий Гастальдон, тоже тенор и тоже на балу в последней картине. Опера была другая, а обстоятельства практически те же.

— Там и кинжал был тоже бутафорский, если верить телевидению и Интернету, — кивнул Ландстрем.

— Бутафорский. То же, что у нас.

— Отпечатки? — поинтересовался эксперт.

— Не знаю, — с оттенком неприязни в голосе сказал Фридхолм. — У бостонской полиции свои соображения. «Мы ведем расследование, нет причин для сопоставления этих двух преступлений».

— Нет причин? Два однотипных… даже просто одинаковых убийства, совершенных почти одновременно в двух странах — не причина?

— Для них — нет.

— Американцы — странный народ, — констатировал Ландстрем, обращаясь к кофейной чашке. — Всегда были странными. Помню, когда я служил в армии, нашу роту перевели в распоряжение ооновских «голубых касок» и отправили в…