Малавита - 2 - Тонино Бенаквиста

А Бэль, нежная, мягкая Бэль, чистая и непорочная, как Мадонна, разве сможет она испортить своему молодому человеку такое удовольствие? Чтобы он свалился со своих небес, лишился своего бандитского рая? Как признаться ему, что она узнала этот фильм еще до рождения, когда находилась во чреве матери? Он был частью ее детского приданого, лежал в кроватке, точно погремушка. Сколько раз малютка Бэль забиралась к папе на коленки в тот момент, когда он в сотый раз пересматривал этот фильм с такой грустной музыкой? Эта музыка служила ей колыбельной, она научилась ее петь одновременно с Jingle Bells — мелодией, которую дети начинают петь раньше, чем говорить, и которая сопровождает их потом всю жизнь. Как могла она рассказать Франсуа, что ее собственный крестный отец, принявший ее из рук священника у крестильной купели, звался Энтони Де Бьязе и был консильере клана Манцони? Энтони, мудрый Энтони, один совет которого мог разжечь или прекратить целую войну. Она могла бы рассказать о многих, оставшихся неизвестными широкой публике, но от этого не менее легендарных мафиози, целовавших ее когда-то в лоб. А сколько рук, сеявших смерть, качали ее колыбель? Сколько безжалостных убийц называли ее «самой красивой в мире», сколько капризов прощали ей, за то что она была дочкой босса? Личности, которыми Франсуа восхищался сегодня, были призраками прошлой жизни Бэль, подарившими ей детство, достойное принцессы. Не каждая девочка, став взрослой, имела воспоминания такой силы.

— Вот, внимание! Сейчас Вито скажет свои культовые слова: Я сделаю ему предложение, от которого он не сможет отказаться.

Как сказать Франсуа, не обидев его при этом, что персонажи, которым он поклоняется, давно уже стали частью фольклора, что таких Корлеоне не существует, что даже ее отец, Джанни Манцони, и тот играл уже по другим правилам?

Наконец фильм кончился, и глубокой ночью они снова сплели объятия и долго молчали, наслаждаясь чистой гармонией. А потом, прежде чем погрузиться в сон, Франсуа Ларжильер изрек:

— Самое ужасное, что я буду упрекать тех, кто придет после вас, в том, что они — это не вы.

Любой телефонный звонок Уэйнам проходил через коммутатор Питера Боулза. Если он мог определить звонившего, то переключал его на аппарат Уэйнов, так же поступал и с исходящими звонками. Фред знал, как обойти эту систему, чтобы позвонить тайком во время своих редких отлучек, но проблема заключалась в другом: ему некому больше было звонить тайком.

Около десяти утра, когда с чашкой чая в руке он собирался отправиться к себе в кабинет, на дисплее высветилось имя его издателя. Рено Дельбоск никогда не беспокоил без дела, и никогда Фред не чувствовал себя больше писателем, чем болтая с ним.

— Здравствуйте, Ласло, это Рено.

— Рено! Ну-ка, расскажите мне сначала, что новенького у меня, а потом — что новенького у вас.

— Вас будут переводить на японский.

— На японский?

— На Франкфуртской книжной ярмарке я встретился с господином Накамурой, его издательство похоже на мое — и размерами, и духом. Он издает иностранные детективы, два-три в год, не больше, по собственному выбору. Он считает, что японцы будут без ума от ваших потрясающих историй из жизни американской мафии.

Рено Дельбоск создал свое маленькое издательство, после того как много лет проработал на крупный издательский концерн. За ним последовали два-три видных автора, что придало ему солидности в издательском мире. Разнообразие его вкусов со временем выразилось в каталоге, где элитарный очерк соседствовал с экзотическим романом, а кровавый триллер — с изящной безделушкой с другого конца света. Издательская политика Рено Дельбоска держалась на единственном пункте: его продукция должна нравиться Рено Дельбоску.

— Если я ничего не путаю, это будет уже третий перевод «Империи тьмы». А во Франции мы перемахнули за десять тысяч экземпляров, что в наши дни весьма и весьма солидно. Я знавал авторов, которые и при меньших успехах умирали от счастья.

Фред чувствовал, что для издателя этот перевод — лишь повод для звонка, настоящей целью которого было разузнать, как продвигается третий роман. Он немного оттянул начало разговора, спросив его, как продается первый.

— «Кровь и доллары» приближаются к пятнадцати тысячам и скоро будут переведены на испанский. Они как раз читают «Империю тьмы» и интересуются, как там с третьим.

— Я работаю, работаю…

Он действительно работал, но рукопись, не имевшая еще названия, застряла на сорок восьмой странице. Напрасно Фред читал и перечитывал начало — ничто не указывало на то, что за сорок восьмой страницей однажды последует сорок девятая. Приступая к третьей части воспоминаний, Фред изо всех сил старался воскресить в себе ощущение ясности и неотложности задачи, с которыми он начинал свой первый роман. Он так усердно выставлял себя писателем, так громко трубил о своем занятии тем, кто хотел услышать, что теперь в это поверили даже те, кто не хотел. Интересно, спрашивал он себя, а у других писателей тоже имеется за душой столько всего сбывшегося, что они могут записывать это всю свою жизнь, или же им хватает одного воображения? Фред с грустью вспоминал тот день, когда объявил Тому Квинту, что закончил свой первый роман.

— Роман! Безделье ударило вам в голову, Фред.

Как и члены семьи Манцони, Том Квинт плохо воспринял его запоздалое призвание. Но и ему пришлось признать очевидность этого факта, когда безграмотный невежда выдал томик в двести восемьдесят шесть страниц, испещренный черными строчками почти без знаков препинания. Он существовал, этот роман под названием «Кровь и доллары», наполненный энергией зла, словно ящик Пандоры, который никому не хотелось видеть открытым.

По понятным причинам Том стал первым читателем черной автобиографии, испугавшей его изобилием реальных деталей, имен и событий.

— Вы описываете тут двадцатилетнюю историю мафии, увиденную изнутри. И вы не только называете открытым текстом их имена, но еще и не скупитесь на детали относительно их родословной и способов избавляться от трупов.

— А что вы думаете о том месте, где я рассказываю, как мы с Диком Мионе разнесли в пух и прах супермаркет Моффат на углу Пятьдесят пятой авеню? Описание холодильной камеры?

— Я не прочувствовал всю его поэзию.

— Только не говорите, что вы не знаете, какими методами мафия борется с конкуренцией. А там, где говорится о фальшивых ставках на собачьих бегах? И отступление про Лампо, мою гончую? А драка с китайцами, которые собирались порезать нас на куски?

— Они лишили бы мир великого писателя, но освободили бы меня от вас. Из двух зол надо выбирать меньшее, как говорят французы.

— Вы слишком строги. Скажите лучше, что вас, как Магги, бесит сама идея, что я осмелился писать. Вы предпочли бы, чтобы я всю оставшуюся жизнь угрызался совестью и скитался по свету, не находя раскаяния.

Вместо этого Фред Уэйн снова вытащил на божий свет Джованни Манцони, сделав из него вполне современного героя без лишних предрассудков, вора по инерции и убийцу по долгу.

— То, что вы отвели себе такую красивую роль и сделали из вашего гнусного бизнеса этакий плутовской роман, меня нисколько не удивляет. В конце концов, эту рукопись можно воспринимать либо как документальное подтверждение диких порядков, царящих в городской среде, либо как пособие по повышению квалификации для бандитов, либо как храм во славу вашей собственной глупости. Постыдно не то, что вы описываете, а то, о чем вы умалчиваете. Вы отсортировали ваши зверства, потому что знаете, где проходит грань между тем, в чем можно признаться и в чем нельзя, между тем, что выглядит живописно и что — омерзительно. Вы умалчиваете о ваших откровенно варварских поступках, чтобы не запятнать светлый образ шалопая с большим сердцем, каким себя представили.

— Вы думаете, я могу уместить всю свою жизнь в одном томе? У меня есть чем заполнить еще несколько. Я еще вас удивлю.

— И еще я считаю низостью, что кое о чем вы не упоминаете из страха перед Магги. Она о многом подозревает, но предпочитает не знать, например, о комнате, что вы снимали на год у госпожи Нелл, не говоря уж об оргиях, что вы устраивали с вашими молодчиками.

— На этих оргиях, как вы их называете, можно было нередко встретить копов и политиков, а иногда и их жен. Правда, признаю, что ни разу не видел там ни одного федерального агента. Вот вы, например, Том, я просто уверен, что вы ни разу не бывали в борделе.

— Мне хватало облав и обысков. Установку жучков и камер наблюдения в борделях я предоставлял заботам молодых сотрудников Бюро, они же убеждали некоторых девиц становиться нашими информаторами. У нас больше записей ваших похождений, чем DVD в порноотделе вашего видеоклуба.

В одном Том был прав: отчасти из уважения к Магги, отчасти боясь ее реакции, Фред лишь вскользь упомянул о своей разгульной жизни. Точно так же обошел он стороной период, когда увлекался и даже злоупотреблял наркотиками, которые впоследствии строго-настрого запретил своим детям. Однако главным в его романе были не его личные пороки, а та власть, которой он пользовался внутри организации. Его жизнь прячущегося от возмездия предателя обретала иной смысл, и служение мафии было больше не предметом ностальгической грусти, а ценным материалом, который он копил всю жизнь, чтобы поделиться им теперь с грядущими поколениями — разве Мелвилл и Хемингуэй поступали иначе?