Всадник на белом коне - Теодор Шторм

— Дело обстоит не так уж и плохо, — сказал Хауке самому себе с облегчением, — ну и свалял же ты вчера дурака!

Хауке встретился с уполномоченными по плотине, и работы были согласованы без малейших противоречий, чего раньше никогда не случалось. Через несколько недель, когда смотритель почувствовал себя бодрее, все работы были тщательно произведены.

Время шло, месяц проходил за месяцем, но, чем ярче зеленели под наложенными на них соломенными фашинами новые куски дерна, тем неспокойней становилось у Хауке на душе. Проезжая мимо этого места, он отворачивался, старался держаться почти вплотную к внутренней стороне плотины; раз или два, когда нужно было туда поехать, отводил своего уже запряженного скакуна обратно в стойло; или в другой раз, без особой нужды, вдруг направлялся туда пешком, незаметно от домашних, но опять возвращался, не дойдя до зловещего места, на которое не в состоянии был взглянуть; собственными руками вырыть бы этот кусок плотины, который отныне являлся воплощенным упреком для его совести. И все же смотритель не мог ради этого и пальцем шевельнуть; и никому, даже собственной жене, не смел об этом говорить. Так наступил сентябрь; однажды ночью в море разыгрался свирепый шторм и повернул наконец на северо-запад. Пасмурным утром, во время отлива, Хауке поскакал на плотину, и что-то заставило его оглянуться в сторону ваттов; неподалеку, на северо-западной стороне, в глаза бросилось зловещее новое русло, вымытое течением еще глубже и резче; Хауке напряг зрение, ему уже не хотелось отводить взгляд.

Когда он вернулся домой, супруга взяла его за руку и, заглядывая в усохшее лицо, спросила:

— Что случилось, Хауке? Новые неприятности? Вроде бы нам выпало такое счастье: все в деревне сейчас, кажется, с тобой в ладу.

Но Хауке был не в силах облекать в слова собственные неясные страхи.

— Все в порядке, Эльке, — ответил он. — Со мной теперь никто не враждует. Остается лишь долг — защитить общину от моря, которое сотворил наш Господь Бог.

Хауке вышел из дома, чтобы избежать дальнейших вопросов, которые могла бы ему задать любимая супруга. Он делал вид, что хочет проверить, все ли в порядке в конюшне и сарае. Но на самом деле ничего вокруг себя не видел; только бежал прочь, чтобы успокоить терзавшую его совесть, внушить себе самому, что страхи его болезненно преувеличены.

— Год, о котором я сейчас рассказываю, — пояснил, немного помолчав, мой любезный хозяин, здешний учитель, — это тысяча семьсот пятьдесят шестой, который жители окрестных мест никогда не забудут;[63] под сень дома Хауке Хайена он принес гибель. В конце сентября почти что девяностолетняя Трин Янс, жившая в горнице, оборудованной в малом доме, находилась при смерти.

Старуха попросила, чтобы ее усадили, подперев подушками; глаза ее были устремлены вдаль сквозь маленькое, в свинцовой раме, окошко; легкий поток воздуха поднялся над более тяжелым, образовался мираж, и на несколько мгновений в комнате ослепительно замерцало зыблющееся серебряными полосами море, ограниченное плотиной, даже южное окончание отмели Йеверса можно было увидеть.

В изножье кровати сидела на корточках маленькая Винке, крепко держа отца за руку, который стоял тут же, рядом. Смерть уже наложила на лицо умирающей «маску Гиппократа»[64], и дитя, затаив дыхание, вглядывалось в таинственно и жутко преображенные черты, которые хоть и были прежде безобразны, но не вызывали страха.

— Что она делает? Что с ней? — прошептала девочка пугливо и вонзила ноготок в руку отца.

— Она умирает, — ответил смотритель.

— Умирает? — повторило дитя в еще большем недоумении.

Но старуха вновь зашевелила губами.

— Йинс! Йинс! — вскрикнула она, будто в отчаянии, качнулась вперед и простерла руки к мерцающему за окном миражу. — Помоги мне! Помоги! Ты ведь под водой… Боже, сжалься над другими!..

Руки ее опустились, тихо скрипнула кровать — старуха теперь не принадлежала этому миру.

Девочка глубоко вздохнула и взглянула своими светлыми глазами на отца.

— Она еще умирает? — спросила Винке у отца.

— Свершилось[65], — ответил смотритель и взял ребенка на руки. — Она теперь далеко от нас, у Господа.

— У Господа, — повторила Винке и немного помолчала, как если бы захотела обдумать его ответ. — Там, у Господа, хорошо?

— Да, там лучше всего.

Однако Хауке никак не мог забыть последние слова старухи. «"Боже, сжалься над другими!" — повторял он про себя. — Чего хотела старая ведьма? Могут ли умирающие пророчествовать?»

Вскоре после того, как Трин Янс похоронили наверху, на церковном кладбище, распространились по северофризской земле слухи о различных бедах и злоключениях, наводящие страх на народ; достоверно было известно, что в четвертое воскресенье Великого поста порывом ветра сбросило с колокольни золоченого петуха;[66] верно было также и то, что в разгар лета с неба, будто снег, повалил помет, да так густо, что и глаза нельзя было возвести, и лег на маршах слоем толщиной в ладонь; такого еще никто никогда не видывал. В конце сентября старший батрак и Анна Грета ездили в город, чтобы продать зерно и масло; вернувшись, вылезли оба из повозки смертельно бледные от страха.

— Что? Что случилось? — воскликнули другие служанки, которые вышли из дома, заслышав скрип колес.

Анна Грета, в дорожном платье, задыхаясь, вошла в просторную кухню.

— Ну, рассказывай! — наперебой принуждали ее. — Что за несчастье приключилось?

— С нами крестная сила! — воскликнула Анна Грета. — Вы знаете старую Марикен с кирпичного двора, что живет на той стороне берега? Мы с ней, когда продаем масло, всегда стоим вместе на углу аптеки;[67] так вот она мне рассказала, и Ивен Йонс говорил то же самое. «Великая беда, — сказала она, — настигнет всю землю фризов; верь мне, Анна Грета!» И еще, — служанка понизила голос: «Со смотрителевым скакуном тоже нечисто!..»

— Тсс, тсс!.. — насторожились другие служанки.

— Да-да, вот что меня заботит! Но там, на другой стороне, дело обстоит еще хуже! Не только мухи и помет — кровь падает с неба, будто дождь! А когда в воскресенье утром пастор подошел к умывальной чаше, там оказалось пять черепов величиной с горошину; все, кто пришел, это видели! В августе ужасные красноголовые гусеницы ползали повсюду и пожирали на своем пути зерно, муку и хлеб, и, когда их кидали в огонь, они не сгорали!

Рассказчица неожиданно запнулась: ни одна из служанок не заметила, как в кухню вошла хозяйка.

— Что это вы такое говорите? Хоть бы хозяин не услышал, — заметила она. Служанки тут же захотели ей все пересказать, но Эльке возразила: — Довольно! Я и так уже много услышала. Беритесь-ка за работу, это принесет больше пользы.

И она пригласила Анну Грету в комнату, чтобы вместе с ней подсчитать выручку за проданное масло.

Итак, в доме смотрителя суеверные пересуды не находили у хозяев никакой поддержки; но в других домах, чем дольше становились вечера, тем сильней возрастал интерес к подобным разговорам. Будто туча сгущалась над всеми, и каждый только и говорил потихоньку, что великое несчастье скоро должно постичь фризскую землю.

Это случилось незадолго до дня Всех Святых, в октябре. С юго-запада все время дул штормовой ветер, вечером на полумесяц стремительно наплывали багровые тучи, мрак то и дело сменялся зловещим светом. Шторм усиливался. В комнате смотрителя стол после ужина был пуст: слуг отправили в стойло приглядеть за скотом, служанкам велели проверить во всем доме и на чердаке, прочно ли затворены двери и ставни, чтобы не ворвался ветер и не натворил бед. Хауке стоял у окна рядом с женой; он только что отужинал, а до того был на плотине. Еще днем отправился туда пешком; побывал всюду, где плотина казалась не слишком прочной, приказал свозить колья и мешки с землей или глиной, вбивать эти колья и наваливать на них мешки, как только течение начнет разрушать плотину. На северо-западном углу, где старая плотина смыкалась с новой, поставил больше всего людей; уходить им разрешалось только в крайнем случае. Сделав эти распоряжения, не более чем на четверть часа заглянул домой, мокрый и растрепанный, и теперь, прислушиваясь к тому, как ветер, налетая порывами, сотрясает оправленные свинцовыми рамами стекла, смотрел отсутствующим взглядом в пустынную ночь. Настенные часы за стеклом только что пробили восемь. Девочка, стоявшая возле матери, съежилась и спрятала голову в складки материнской юбки.

— Клаус! — воскликнула она, всхлипывая. — Где мой Клаус?

Она могла сколько угодно спрашивать, потому что чайка, после полета со стаей на юг, с прошлого года не появлялась. Отец словно не слышал вопроса дочери, но мать взяла ребенка на руки.

— Твой Клаус сидит в амбаре, там ему тепло.