Шекспир – Пушкин – Булгаков - Владимир Козарецкий

Н.П.: Это так, но я против того, чтобы считать единственной целью дуэли самоубийство. Пушкин использовал дуэль и для того, чтобы защитить свою честь и честь дуры-жены, и для того, чтобы ответить императору, которого он не мог вызвать на дуэль, и для того, чтобы за участие в оскорбительных для Пушкина играх наказать Дантеса, карьера которого в России, независимо от исхода дуэли, должна была быть разрушена. Кстати сказать, и Полетика в результате этой дуэли была жестоко наказана: ее муж из-за дуэльного скандала был отправлен служить в Одессу; именно это и стало причиной ее лютой ненависти к Пушкину, которую она так и не утолила до самой своей смерти. При этом Пушкин так обставил дело, что своей смертью навеки приклепал к этому трагическому действу не только Бенкендорфа, но и самого царя: он не только сделал достоянием истории его поведение, но и вынудил его принять прямое участие в убийстве вместе с Дантесом, когда Николай позволил (если не «посоветовал») Бенкендорфу отослать жандармов в противоположную сторону вместо того, чтобы предотвратить дуэль. Как бы Бенкендорф ни относился к Пушкину, без санкции царя он не посмел бы принять такое решение самостоятельно.

Словом, Пушкин так хлопнул дверью, что отзвуки слышны до сих пор, чему лучшее подтверждение – наше интервью. Но для достижения всех этих целей понадобилась целая цепочка пушкинских мистификаций.

В.К.: Мы подошли к самому интересному моменту вашей книги. Как, в какой момент вы догадались, что автором пресловутого «диплома рогоносца» был сам Пушкин?

Н.П.: В принципе это понимание пришло именно так, как оно описано в книге, – в процессе анализа пушкинских текстов.

Среди документов, имеющих отношение к этой дуэли, четыре играют первостепенную роль и все четыре – в той или иной мере мистификационные: «диплом рогоносца», полученный друзьями Пушкина и им самим 4 ноября 1836 года, письмо Пушкина министру финансов Канкрину от 6 ноября, неотправленное письмо Пушкина Бенкендорфу от 21 ноября, которое было с ним во время дуэли, и преддуэльное письмо Пушкина Геккерну. Плотность написания первых трех по времени такова, что очевидна их взаимосвязь и продуманность всей развернутой Пушкиным кампании, логика которой раскручивается с момента получения «диплома».

Рассмотрим текст этого злополучного письма как написанный неким анонимом:

Полные кавалеры, Командоры и кавалеры Светлейшего Ордена Всех Рогоносцев, собравшихся в Великом Капитуле под председательством достопочтенного Великого Магистра Ордена Его Превосходительства Д.Л.Нарышкина, единодушно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором Великого магистра Ордена Всех Рогоносцев и историографом Ордена. Непременный секретарь граф И.Борх.

Все серьезные пушкинисты трактуют этот текст в одном и том же ключе: Нарышкин был супругом любовницы Александра I, а Пушкин назван «коадъютором», то есть заместителем Нарышкина. Следовательно, Наталья Николаевна, жена поэта, – наложница Николая I. И не понять этого Пушкин не мог. Как мы уже говорили, у Пушкина и без того были основания для ревности к царю; но кому было выгодно появление такого «диплома», давшего ему возможность выступить «в защиту чести и достоинства»?

Ведь придворные девушки и женщины по сексуальным ориентирам и моральным ценностям ничем не отличались от дворовых. Интимная связь с царем не только не осуждалась, но, наоборот, почиталась как знак особого расположения самодержца. Такая связь обычно была предметом придворных сплетен, что не возбранялось, но сделать ее предметом насмешки в писаном документе значило оскорбить императрицу. А вот это не просто возбранялось: дойди такой документ до тайной полиции, и она уж добралась бы до автора этого пасквиля на императорскую чету! Кто же осмелился, не побоялся состряпать такой пасквиль – причем осмелился смеяться над рогоносцем не с позиций двора, для которого забавы императора были предметом не издевки, но восхищенных взглядов, – а с позиций, близких, скорее, самому Пушкину?

Нет, включение императора в «рогоносную» интригу, использование для его обличения аналогии из интимной жизни его старшего брата и введение в контекст «диплома» И.Борха, известного своей извращенностью, – все это мог позволить себе написать только сам Пушкин.

В.К.: А при чем тут Борх? Какую нагрузку выполняет упоминание его имени?

Н.П.: А это уже камень в огород всего двора с его извращенными нравами, освящаемыми императорской четой. По дороге к месту дуэли Пушкин с Данзасом встретили карету, в которой ехали Борх с женой, и Пушкин заметил: «Вот две образцовых семьи… Ведь жена живет с кучером, а муж – с форейтором.»

С какой стороны ни посмотри, а выгодно было появление такого «диплома» только Пушкину и написать его мог только сам Пушкин. И все обстоятельства появления и рассылки «диплома» свидетельствуют об этом. Во-первых, Пушкин несомненно был в курсе мистификации, которую зимой 1835 года осуществил (и обнародовал) двадцатилетний гусар Михаил Лермонтов, написавший анонимное письмо-донос на… самого себя – с целью опорочить себя в глазах родителей девушки, которую он, расстроив ее брак, влюбил в себя. На основании этого анонимного письма ему отказали от дома, и таким образом он отомстил ей за юношескую обиду. Кроме того, как раз летом 1836 года Соболевский рассказывает Пушкину правду о мистификации Мериме, опубликовавшего «Гюзлу», которую Пушкин перевел как «Песни западных славян»; Пушкин был в восторге от того, как Мериме провел и его. Наконец, сам Пушкин в январе 1837 года публикует написанную им самим мистификационную «миниатюру Вольтера» «Последний из свойственников Иоанны `Арк» – о мнимом вызове на дуэль Вольтера, где проводит параллель «Вольтер – Дюлис» и «Пушкин – Дантес».

В.К.: Лацис тоже отмечал этот памфлет, считая, что Пушкин показал свое истинное отношение к Дантесу и к дуэли с ним: он становится на сторону Вольтера, якобы отказавшегося драться с Дюлисом, считая это ниже своего достоинства.

Н.П.: Именно так: Пушкин давал понять, что дело не в Дантесе. Эта очередная мистификация, так же как и мистификация с анонимным письмом, была вполне в духе Пушкина. Вообще, мы не сможем разгадать многие поступки и произведения Пушкина, пока не поймем, что он был гениальным мистификатором

И посмотрите: кому был разослан этот «диплом»? Вместо того, чтобы разослать его недругам Пушкина, чтобы те позлословили и пустили его по кругу (прочти сам и дай прочесть другому), автор рассылает его только друзьям Пушкина – и всего семь-восемь экземпляров. В результате несколько экземпляров возвращаются к Пушкину даже нераспечатанными, два-три – после прочтения, и только два остались на руках у адресатов: Россет потащил свой экземпляр к Гагарину и Долгорукому, чем впоследствии навлек на них необоснованные подозрения в авторстве анонимки, а Вяземский приложил свой экземпляр пасквиля к письму Великому князю Михаилу Павловичу уже после смерти Пушкина. Таким образом, друзьям дано понять, что Пушкин оскорблен отнюдь не ухаживаниями Дантеса, достигнута цель сохранения письма, его ограниченного распространения и минимальной утечки информации о его содержании в обществе. То есть: о письме все слышали, о нем говорят, но содержания его толком никто не знает…

В.К.: С вашей точки зрения, читал ли его император?

Н.П.: Думаю, что читал: ведь один экземпляр письма был отправлен Нессельроде – именно с целью довести его содержание до царя. И я думаю, что если бы не дуэль, автора бы разыскали. Дуэль и смерть заставили царя и Бенкендорфа наглухо засекретить все связанное с этой историей, в том числе и письмо.

…И, наконец: адреса всех получателей «диплома» аноним знал досконально, вплоть до каждого этажа и поворота лестницы, что могло быть известно только человеку пушкинского круга. Этот момент не случайно во все времена тревожил пушкинистов, которым просто не хватило решимости предположить пушкинское авторство.

Второй документ – письмо Канкрину, написанное с расчетом, чтобы его обязательно прочел царь: вы, Ваше Величество, продолжаете открыто ухлестывать за моей женой, давая повод к сплетням и толкам обо мне, при этом корча из себя благодетеля, так вот, я отказываюсь от ваших подачек. А чтобы письмо наверняка попало к царю, Пушкин разыгрывает министра: «Так как это дело весьма малозначущее и может войти в круг обыкновенного действия, то убедительнейше прошу Ваше сиятельство не доводить оного до сведения государя императора, который, вероятно, по своему великодушию, не захочет такой уплаты (хотя оная мне вовсе не тягостна), а может быть, и прикажет простить мне мой долг, что поставило бы меня в весьма тяжелое и затруднительное положение: ибо я в таком случае был бы принужден отказаться от царской милости, что и может показаться неприличием, напрасной хвастливостью и даже неблагодарностью.»