Партитуры тоже не горят - Артём Варгафтик

Музыкальная служба и постановка дела на придворной оперной и концертной сцене всегда считались гордостью Вены и предметом зависти многих не менее сильных монархов Европы. На вершине славы и почета 73-летнему действительному статскому советнику Сальери оформили персональную пенсию с полным сохранением придворного жалованья после одного чрезвычайно странного происшествия, случившегося с ним в 1823 году и получившего слишком широкую огласку ввиду уникальности события.

«Гнев». Самый искусный царедворец и знаток «коридоров музыкальной власти» (уже не говоря о композиционных правилах венской классической школы, которые он, собственно, и доводил до их окончательного, теперешнего вида), маэстро Антонио Сальери вдруг «занемог». Проще говоря, он неожиданно для всех порезал себе вены бритвой, и только чистая случайность спасла его от смерти вследствие чрезмерной кровопотери.

За что можно было так на себя прогневаться? Ответ нам неизвестен, поскольку никто не получил никаких вразумительных объяснений от пациента Сальери, ставшего «персональным пенсионером в смирительной рубашке». Его поместили в особую палату в доме для умалишенных под присмотр опытных врачей и санитаров, где он тихо скончался в мае 1825 года — ровно через год после премьеры последней, Девятой симфонии Бетховена, который не только брал у Сальери уроки, но и с максимально возможным пиететом посвятил учителю свои первые три скрипичные сонаты. Прийти на премьеру симфонии ученика и послушать Оду к радости ему уже не удалось.

Хотя заметим не ради красного словца, что для Сальери уроки с Бетховеном, консультации или его просьбы о помощи — назвать ведь можно как угодно, суть одна — продолжались около… двадцати лет! Почти с момента приезда Бетховена в Вену и до десятых годов нового, XIX столетия. Это вовсе не тот случай, когда какого-нибудь даровитого юношу готовят к экзамену на звание «свободного художника», быстро благословляют и отпускают вольно творить. В вопросах вокального письма (а заодно и в делах «правильной» вокальной педагогики, что всегда было очень болезненной точкой соприкосновения немецкой и итальянской традиций) последнее слово оставалось практически всегда именно за Антонио Сальери.

«Чревоугодие». «Похоть». Из пары пушкинских реплик вроде: «Обед хороший, славное вино…» или: «Постой, постой!.. Ты выпил!.. без меня?» хорошо виден не только гурман, но и узнаваемый «надувной демон-искуситель». Между тем реальный Сальери описывается теми, кто его видел и даже говорил с ним, как человек маленького роста с приветливой улыбкой, большой педант по части костюма, который не блистал дорогими или вычурными деталями, но как раз этим весьма эффектно выделялся из среды придворных «павлинов». Его внешние характеристики просты и типичны: элегантный, подтянутый итальянец, почти Челентано, только в парике и безупречно выбритый. Отменный семьянин, отец семерых дочерей. Его анкетные добродетели не нуждаются в прославлении.

Однако есть одно английское выражение, описывающее карьерные амбиции творческих работников: a lust for fame — похоть к славе. Тот, кто не имеет этого смертного греха, рискует никогда не попасть на страницы газет. Но надо признать, что наибольшую славу Антонио Сальери снискал не как композитор и не как капельмейстер или организатор, а как персонаж истории, рассказанной репортерам венских газет двумя санитарами той самой психиатрической больницы, где он находился на излечении в последние два года жизни.

История состояла в том, что санитары объяснили странности поведения заслуженного маэстро — правда, с его собственных слов, никем и ничем не подтвержденных, — угрызениями совести по поводу смерти одного из музыкантов, давно работавшего вместе с ним при дворе. К тому моменту далеко не все читатели венских газет могли хорошенько припомнить, кто такой Вольфганг Амадей Моцарт, но сообщенные санитарами факты совпали.

Действительно, в конце 1791 года, за тридцать два года до попытки самоубийства, предпринятой Сальери, его коллега и подчиненный неожиданно умер. Предполагали, что от острого артрита или от пьянства. Никто, кроме тех двух санитаров, не слышал самооговора Сальери, но этого оказалось довольно, чтобы тема начала широко обсуждаться в печати и в салонах, где, собственно говоря, один венский острослов и поставил в шутку тот самый «пушкинский» вопрос о совместимости гения со злодейством.

Общественное мнение было явно на стороне отставного капельмейстера, все сходились в том, что «болтают и пишут всякое, одним словом — свободная пресса!..» Последствия этой всенародной славы для репутации Сальери хорошо известны.

«Скупость». Видимо, из-за чрезмерно высокого жалованья на венской придворной должности наш «дьявол во плоти» занимался с учениками почти всегда бесплатно и удовлетворял свою скупость исключительно тем, чтобы коллекционировать их численно и качественно. Биографы отмечают его «старорежимный», несколько авторитарный стиль преподавания, но признают и добротность его методы в смысле опоры на логику и простые правила красоты и вкуса. Кроме Бетховена (и еще примерно полутора сот крепких профессионалов) из будущих знаменитостей у него брали уроки гармонии и контрапункта король песен Франц Шуберт, поставщик австрийских салонных шлягеров Иоганн Непомук Гуммель, будущий виртуозный владыка рояля Франц Лист и даже… сын покойного «неудачника» Моцарта Франц Ксавер. Последнему Сальери лично выдал рекомендательные письма к другим учителям — как человеку, вполне способному достичь в искусстве сочинения музыки тех же высот, до которых дошел его отец. Такой коллекцией учеников вряд ли может похвастаться любой из профессоров, чьи имена сохранила история музыки.

«Зависть». Наконец-то! Вот она, неубиенная козырная карта любителей мифов. Как же может «Сальери гордый» быть «завистником презренным»? Моцарт впервые столкнулся с искушенным в сочинении опер итальянцем в середине 1780-х годов, когда имела место одна курьезная премьера в Придворном венском театре. В один вечер шли два одноактных комических представления с музыкой на один и тот же, «производственный», сюжет. Действие происходило за кулисами театра, где две оперные актрисы отчаянно ссорились из-за распределения ролей в новом спектакле. И там и там дамы хотят переспорить друг друга певческой виртуозностью. В обоих случаях их мирит ловкий импресарио, проявляя недюжинные дипломатические способности. Разница была только в том, что зингшпиль Директор театра (немецкая опера с разговорными диалогами) был сочинен Моцартом и не имел успеха, а маленькая итальянская опера Сначала музыка, потом слова! лишь подтвердила, что его соперник Сальери гораздо лучше умеет угождать вкусам публики: всем очень понравилось, даже Моцарту. Так что реальному Антонио Сальери приходится быть объектом зависти со стороны коллег, особенно Моцарта, которому постоянно не везло именно там, где везло Сальери.

Во всех справочниках и именных словарях музыкантов рубежа XVIII–XIX веков Сальери указан как «гордость и украшение европейского оперного искусства, мастерски владеющий правдивостью музыкального выражения, умением подчеркнуть и выявить страстные акценты оперной риторики». Моцарта там или нет вовсе, или он указан как автор не слишком удачных подражаний итальянским комедиям, таких как Свадьба Фигаро или Дон Джованни. Чему тут завидовать?

Во всем, что касается инструментальной музыки, Сальери открыто признавал первенство за своим коллегой Моцартом, а сам про себя неоднократно говорил, что ему в этом ремесле не хватает практики, поэтому квартеты или сонаты он писать вовсе не берется, а клавирные концерты пишет только для великосветских дам, которые его очень об этом просят.

И последний вопрос: кто был первым исполнителем знаменитой теперь повсеместно Сороковой, или соль-минорной, симфонии Моцарта? Известно, что это одна из немногих его вещей, которые при жизни автора прозвучали в хорошем исполнении и были благосклонно приняты. Ответ: именно Антонио Сальери и был тем дирижером, который смог достойно и качественно познакомить венцев с этой партитурой. Только один раз, но так, что этого надолго хватило для посмертной славы симфонии в будущем.

Нужны ли еще комментарии по поводу зависти? Нужны. Вывод из приведенных фактов очевиден. Для того чтобы не попасть в столь крупную «переделку» после смерти, Сальери должен был все делать наоборот: лениться, гневаться (на других, а не на себя!), ссориться с коллегами, не давать никому уроков, не разговаривать с санитарами в больнице, не сходить с ума, а главное — мучительно завидовать всем, с кем встречался. Тогда бы никто не заподозрил его в мифической уголовщине. Но, с другой стороны, если знать, что в прикупе лежит, то нет смысла и сдавать карты…