История Кольки Богатырева - Гарий Немченко

Мальчишки сидели на низкой глиняной завалинке, отсыревшей за ночь, и слушали, как просыпается станица. Во дворе через улицу тоненько скрипел колодезный журавель, скрипел по-осеннему жалобно и звонко. На заборе у Сашки Лопушка захлопал крыльями и загорланил красногрудый петух Киндер, названный так в честь учителя немецкого языка. Где-то на краю станицы глухо запел пастуший рожок. Это самая первая песня трудового человека летним утром, и сегодня мальчишки слышали ее, потому что день им предстоял трудовой.

Колька выскочил из-за сарая с подойником в руках.

— Эй, пацаны! — закричал он и, поставив ведро, бросился в сенцы.

Мальчишки вскочили с завалинки и обступили цибарку, закрытую марлей.

Командир принес из дома большое эмалированное ведро, скамеечку и полулитровую стеклянную банку. Поставил банку на скамейку, снял с ведра марлю и стал лить молоко в банку.

— Давай, пацаны!..

Витька Орех вылил молоко из банки в пустое ведро и снова поставил ее на скамейку. Писаренок открыл свою амбарную книгу.

Он примостился на краешке скамейки и написал на чистом листке большими печатными буквами: «Утро». Потом поставил напротив жирную птичку — пол-литра молока есть!

Витька Орех снова вылил молоко в эмалированное ведро, и на листке появилась вторая птичка. Амбарной книге — боевому журналу Колькиной армии, в котором хранились только страшные военные тайны, — отныне суждено было стать мирной бухгалтерской книгой.

Наконец Колька поставил на место пустое ведро и вытер потный лоб — это ведь была непривычная для полководца работа.

— Сколько? — спросил он у Писаренка и поправил на боку мешавшую саблю.

— Шестнадцать птичек — восемь литров, — бодро отрапортовал Писаренок.

Рожок пастуха пел уже совсем близко, и Колькина бабка выгнала Зорьку на улицу. Зорька успела ухватить по дороге листок с яблони и теперь равнодушно жевала, поджидая стадо.

Потом Зорька пристала к стаду, и мальчишки пошли за коровами рядом с пастухом. Это был маленький сухой старик с седыми бровями. С плеча его свисал и длинной змеей волочился по земле тугой ременный кнут. Старик чуть прихрамывал, но шел бодро и весело, и его рожок гудел теперь тоненько и стройно.

Мальчишки шли за ним гурьбой до самого моста, а когда коровы уже ступили на деревянный настил, Колька забежал сбоку и, заглядывая в лицо пастуху, сказал:

— Дедушка, а наша корова сегодня пастись отдельно будет. Бабушка велела…

— А что так? — Дед сунул рожок в карман старого плаща.

— Не знаю, — удивился Колька. — Велела — и все, мое дело маленькое…

— Может, больная она? — спросил дед, отыскивая корову глазами. — Вон она, твоя Зорька… Так здоровая с виду…

— Нет, и в самом деле больная, вспомнил… — обрадовался Колька.

— Не может того быть, — наставительно сказал дед. — Смотри, как хвост держит-то… А у больной скотины он поленом висел бы!

Но Колька уже ухватился за ту спасительную мысль, что Зорька болеет, и был готов теперь доказывать это любыми путями и назвать какую угодно болезнь, вплоть до коклюша или свинки. Мало ли что бывает с коровами, верно?

— Это она храбрится, — сказал поэтому Колька. — Виду не подает… А так она больная-пребольная… Придет домой, повалится у яслей и ревет страшным голосом…

— Ну? — Дед так удивился, что его седые брови изогнулись маленькими дугами. Он цокнул языком и протянул с сожалением: — Дела-а, брат!..

Вся армия прислушивалась к разговору, и теперь Писаренок решил, что самая пора вставить слово. Он посмотрел на деда, в глазах у Вовки была такая жалость, словно он вот-вот готов расплакаться.

— Точно… Сам видел… Катается…

Мост уже кончился. Дальше дорога за выгон круто шла в гору… Пора было действовать.

— Жалко ее! — еще раз вздохнул Колька и бросился отбивать свою корову от стада.

Если бы старик не ушел вслед за стадом сразу за гору, а постоял и посмотрел бы вниз, он бы увидел, как Зорька бежала по каменистой дороге, подгоняемая всей армией. Крутые бока ее тяжело тряслись. Зорька мотала головой, но мальчишки гикали и махали саблями, и бедное животное, которое теперь прочили в рекордистки, неслось по дороге к лесу.

Там, по единодушному мнению всей армии, росла трава самая высокая и самая густая в станице, и мальчишки спешили — к обеду Зорька должна была вернуться к реке.

Пастух запомнил рассказ Кольки о странном поведении Зорьки и поэтому в обед, когда коровы спустились к реке, посчитал своим долгом подойти к бабушке Сергеевне, чтобы хоть как-то разделить с ней ее горе.

Сергеевна уже подоила Зорьку и обвязывала марлей подойник, когда к ней подошел пастух. Они поздоровались, и дед достал из кармана старый замусоленный кисет. Он тяжело присел рядом с ведром, кивнул на реку, где стояла корова, и участливо спросил:

— Болеет?

Мальчишки, сидевшие неподалеку, все видели и слышали и все замерли в ожидании, но Сергеевна вдруг всплеснула руками.

— Так я и знала! — сказала она горько. — Болеет, Митрофаныч, видно. Обычно в полдень семь литров приносила, а нынче вот на́ тебе — и трех, гляди, нет!..

Старик покосился на Зорьку и закурил. Стряхнул со штанов на колене табачные крошки, встал с корточек.

— Задумчивая, гляди ты, стала… Все, вишь, бодрые такие, а она… Печаль какая-то, видно, завелась…

Сергеевна тоже смотрела на Зорьку. Корова стояла, как-то странно свесив голову набок, и дышала тяжело и часто, и бока ее раздувались, как кузнечные мехи…

— Ты уж посоветуй, Митрофаныч, — попросила бабка.

— Дома-то у нее — покой? Не заморили?

— Да откуда же? — снова всплеснула руками бабушка.

— Заморенная она, — уверял Митрофаныч. — И похудшало ей, утром бодрей казалась…

Мальчишки, как один, встали и, не оглядываясь, тихонько пошли от берега. Армия отступала.

— «Замо-о-ренная»! — передразнил пастуха Писаренок.

Будешь тут заморенный! Кто ж знал, что все получится не так, как предполагали ребята!..

Армии не повезло. Как только утром мальчишки с Зорькой вошли в лес, на полянке показался лесничий.

— Потравщики! — закричал он, снимая с плеча ружье. — Управы на вас нет! А ну, давай корову!

Черные усы у него топорщились под большим угреватым носом, глаза сверлили мальчишек.

И армия дрогнула.

Колька схватился за веревку, которую он привязал к рогам Зорьки, чтобы легче ее было переводить туда, где трава погуще, и потащил корову сквозь кусты. Все кинулись за ним. Выбиваясь из сил, спасали мальчишки Зорьку и скрывались сами. Они пересекали многочисленные лесные овраги, и корова тяжело спускалась вниз, а потом нехотя взбиралась наверх вслед за Колькой. Они переходили болота и ручейки, и под ногами у Зорьки чавкала жирная грязь. Они саблями прокладывали путь сквозь кусты и потом мчались через поляны, и Зорька неслась впереди, как добрая скаковая лошадь.

Лесничий был без лошади, и только поэтому армия сумела улизнуть от него. Но пастись Зорьке, конечно, было уже некогда. Пока помыли ее в холодном ручейке на краю леса, солнце встало в зените, и надо было гнать Зорьку на речку. Какое уж там молоко, если бедной Зорьке удалось, наверное, всего пару раз щипнуть пыльную тимофеевку, что растет обочь дороги.

Потому и заморенная.

Конечно, сегодня даже не стоит считать, сколько надоит вечером Колькина бабушка.

Мальчишки переживали неудачу, и на военном совете, который состоялся в тот же день, было решено изменить тактику.

— Покой нужен! — Эти слова старика Митрофаныча были приняты как закон.

На следующий день мальчишки снова тщательно измерили утренний надой и снова вслед за Зорькой вышли со двора. Но теперь они не отбивали ее от стада, а вместе с Митрофанычем пошли на гору.

Коровы, взбивая тяжелую, влажную с утра пыль, взобрались на холм, покрытый плотным ковриком серебристо-зеленого чебреца.

Митрофаныч, кряхтя, нагнулся, сорвал пучок росной травы и поднес ее к лицу. Вся армия, как один человек, проделала то же самое, и Колька тоже уткнул нос в пучок. От него пахло летним дождем и теплым степным ветром, пахло земляникой и всеми травами, какие только были вокруг.

— Солнышко-то, солнышко! — тихо сказал Митрофаныч, и ребята посмотрели на солнце.

Краснощекое, как сам Колька, оно приподнялось над светло-зеленым гребнем дальней горы. Оно еще держалось тоненькими серебряными лучиками за землю. Лучики удлинялись, растягивались. Вот-вот они оборвутся, лопнут, и тогда яркое солнышко медленно поплывет вверх — все выше и выше.

— Ну, теперь и закусить не грех…

Это сказал Митрофаныч. Он снял свой брезентовый плащ и разложил его на траве, сиял с плеча холщовую сумку.

А мальчишки все еще стояли и смотрели на солнце, на степь вокруг.

Налево с холма спускалась узкая дорога. Дальше она петляла, вилась книзу, как брошенная в траву веревка, и терялась в рыжих хлебах. Пшеница уже золотилась под первыми лучами, а за ней вдалеке в утренней дымке мешались и путались цвета и краски. Цвел сиренью шалфей, желтели подсолнухи, блестели, как разлитое в траве молоко, островки жабрея, и вся степь как будто тоже радовалась хорошему утру и румяному солнышку.