Станция Университет - Дмитрий Руденко

Крах железного Феликса!

Так в три дня восемь членов ЦК КПСС, сами того не желая, покончили с коммунизмом на одной шестой части суши. 88-летняя история партии большевиков завершилась. Начался обвал страшной силы, вдребезги раздавивший СССР. Ленинград, символ социализма, через считанные дни после путча переименовали в Санкт-Петербург. Прибалтика сразу же сделалась заграницей, другие республики встали в нетерпеливую очередь. С многонационального Советского Союза сорвало крышу, и весь народ оказался под открытым небом. И некому стало за ним смотреть. Свобода! Настоящая, с неба свалившаяся, сверх ожидания. Сколько дней за всю свою историю Россия была свободна? И вот он, случай, нечаянный, ну кто бы мог подумать? «Наконец-то свобода и закон восторжествуют на нашей земле, теперь уже раз и навсегда», — горели глаза моих соотечественников.

Воспламененные победой демократии, мы дружно помчали в студенческий театр МГУ. Севка, Остапишин, Кешка, Лёнич. Народу было столько, что пришлось буквально прорываться внутрь! В тот вечер представление было особенным. У артистов тоже была эйфория. Все сочинялось на ходу, из-за чего качество страдало, но это не имело никакого значения:

Как на КраснопресненскойМеня ё… доской.Я сижу не охаю,Все мне стало по…

Мы поехали к кому-то в Сокольники. Там Кешка требовал, чтобы все, чокаясь, смотрели друг другу в глаза, закусывали коньяк лимоном и рафинадом. Кеша заснул, довольный, в кресле. Он заслужил эту победу!

Через день мы с однокурсниками пошли в ресторан «Пицца хат» на пересечении Кутузовского и Дорогомиловской. Это совместное предприятие фирмы «Пепсико» и Мосресторантреста, как и «МакДональдс», продавало американский образ жизни. Очередь в «Пиццу хат» была не длинной, но очень медленной. Приходилось стоять два-три часа. Зато вошедших оттуда уже было не выгнать. Чесночные гренки с сыром, пицца «Европейская пан супер суприм» и так далее. В тот вечер Маша Майсурадзе рассказывала, что ее мечта — джинсы «Grekoff».

— Это же наш самый модный дизайнер, — просвещала она нас.

— Греков?— Да. Его в Европе уже признали. Знаете, его спросили, что он думает о Зайцеве и Юдашкине? А он ответил, что «о них трудно говорить как о конкурентах, это «нечто», но находятся люди, кто покупает и это».

Остапишин рассказал о нашем с ним недавнем приключении, как мы катались на «Москвиче-2141» его родителей, доехали до Маяковки, вышли на полчаса, вернулись, открыли машину, сели в нее, завели, и тут Саша почувствовал что-то неладное: «Не пойму, как будто мое сидение кто-то отодвинул». Он обернулся и удивленно протянул: «А откуда здесь все эти коробки?». Машина действительно была забита каким-то хламом. Рядом, слева, бок о бок, стояла точь-в-точь такая же машина, серый «Москвич-2141». «Да мы же не в свою машину сели, — прошептал Саша. — Тихо, спокойно, без суеты, вылезаем и пересаживаемся».

Потом мы с Машей дошли пешком по Кутузовскому до дома ее подруги Ксении, студентки журфака МГУ и внучки советского посла в Англии Замятина. Еще неделю назад Леонид Митрофанович Замятин был, без преувеличения, великим человеком. Теперь величие осталось в прошлом — его отправили в отставку: не смог быстро сориентироваться, с кем быть — с ГКЧП или против. Ксения любезно поделилась с нами видеокассетой с фильмом «Назад в будущее». Это был отличный фильм — добрый и романтический, я его смотрел без отрыва, в нем тинейджер отправлялся на чудо-машине в прошлое, чтобы изменить жизнь своих родителей к лучшему. «Roads? Where we’re going, we don’t need roads», — звучала в том фильме фраза[52], определившая, как ни странно, вектор развития моей страны. Я, правда, понял это много лет спустя, а тогда, взяв видеокассету, довольный доехал на 116-м автобусе до дома, мечтал: посмотрю и спать. Но затрезвонил телефон:

— Дим, слушай, я решил прямо сейчас ехать в аэропорт, — это был Шахворостов. — Иначе начало учебы в Америке пропущу, а там и вообще из списков могут вычеркнуть. Можешь меня проводить?

Это совсем не входило в мои планы.

— А ты что, новый билет купил? — удивился я.

— Нет. Собираюсь там, на месте, договориться. Одному трудно будет. Самолет в Вашингтон улетает утром, есть ночь, чтобы как-то на него попасть. Надо, чтобы кто-то присмотрел за вещами, пока я буду бегать и договариваться.

— Ладно, — недовольно пробурчал я, вечер перестал быть томным.— Опять тебя этот черт Шахворостов куда-то на ночь глядя тащит, — сокрушалась бабушка Оля, когда я, услышав в окно приближающийся троллейбус, выскочил пулей из дома, чтобы на него успеть.

В Шереметьево пришлось провести всю ночь. Сидел на Кешином походном выцветшем брезентовом рюкзаке с пожитками и читал «Идиота», пока Шахворостов носился по аэропорту, подкупая царскими серебряными рублями и армянским коньяком пограничников и сотрудников «Аэрофлота» — только бы его впустили в самолет без билета. Получилось: начальник полетов любил выпить! Кеша улетел «на подсадке», махнув мне из зоны паспортного контроля рукой. Лишь утром я доплелся до маршрутки, которая повезла меня до «Речного вокзала». Засыпая под гул ее мотора, я вспоминал школьные инструктажи для политинформаторов, которые вела старая историчка Зинаида Николаевна, ортодоксальная коммунистка: «Это у них — кровожадная военщина, алчные корпорации, безработица, СПИД, постоянная угроза разорения, стрессы, бездомные, безвинно осужденный Леонард Пелтиер[53], голодающий доктор Хайдер, человек человеку волк, а не товарищ и брат. Это там — резервации для индейцев и линчевание негров. Это там верховодит жалкий киноактеришка с глупой голливудской улыбкой, недобитый ковбой Рейган». Кеша летел туда, в этот кромешный ад. Затем вспомнилась нравившаяся Кеше песня группы «Альянс»: «Солнца свет и сердца звук, робкий взгляд и сила рук, звездный час моей мечты — в небесах. На зааааре голоса зовууут меняяя…». Мой друг был и на заре, и в небесах, и на пути к своей неосознанной мечте. А потом я заснул, и Кеша привиделся мне стоящим на ступенях белоснежного Капитолия в Вашингтоне…

Начало новой эпохи

Разделавшись с «Идиотом», я залпом прочел «Братьев Карамазовых». А на «Бесах» споткнулся. Все-таки нельзя все делать сразу! Торопиться — ни к чему. Правильно наставлял меня в детстве хоккейный тренер Петр Михалыч по кличке «Понял сё». Михалыч учил, что наиглавнейший признак мастерства — это пауза, а не суета. «Ну, это но! — обычно восклицал «Понял сё»: — Сыграй на паузке, они (соперники) сами за тебя все сделают. Шайбочка сама к тебе прилетит. Просто постой, подожди». Прозвище свое он получил за то, что в горячке, давая указания, куда бежать и что делать, постоянно повторял, с надеждой глядя нам в глаза: «Понял сё?». Когда я рассказал Петру Михалычу, что Кеша уехал в Штаты, он подивился и резюмировал, покачав головой: «Геша-то не дурак, понял сё». И оказался прав: это стало ясно, когда я получил первое, а потом и второе письмо от Шахворостова. Он писал, что в далеком Нью-Йорке «неприлично ходить в кроссовках в рестораны», что «модными ботинками считаются топсайдеры», что майки называются T-shirts и что самые крутые джинсы — это джинсы фирмы GAP. Он уже успел съездить в «up-state New York»[54] и прислал мне пару своих фотографий на фоне Корнельского университета. Где-то в нью-йоркском Сохо Кеша наткнулся на Де Ниро с негритянкой. В каких-то гостях ему дали подержать израильский автомат «Узи». А пожилая дама, взявшая опеку над ним, купила ему желтый зимний пуховик J.Crew за 200 долларов. Еще он советовал слушать песню The Cure «Boys Don’t Cry». «Сказка!» — думал я, раз за разом, жадно перечитывая художественные, от руки написанные послания моего друга при свете ночной лампы в углу маленькой квартирки в темной, колючей, холодной и голодной Москве.

В ответ я писал: «Кеш, у нас в «Что, где, когда?»[55] теперь играют не на книги, а на деньги. В прошлую субботу в телепрограмме «До и после полуночи»[56] рассказывали о советских людях, живущих в Нью-Йорке. Ты знаешь, мы благоговеем перед иностранцами, глядя на них, верим в другую, благополучную жизнь. Больше всего восхищает Америка — образ жизни, фильмы, одежда, любовь и, конечно, улыбки. Америка — это мечта. Кажется, что это страна всеобщего благоденствия. Мы смотрим на Запад и надеемся, что когда-нибудь станем такими же, а пока выживаем, у нас грязно, разруха, страна разваливается, все боятся инфляции и бегут от рубля, переводят сбережения в доллары или немецкие марки. Успокаивают, что лет через пятнадцать-двадцать все наладится. Представляешь, как долго надо ждать? Но в конце концов все устроится, ведь был же когда-то семнадцатый год. И восемнадцатый, и девятнадцатый. Тоже разруха, голод. Еще и тиф был. И выкрутились все-таки. И Днепрогэс потом построили, и Магнитогорск». Заканчивал я письмо на державной, патриотической ноте: «Вот что Дмитрий Карамазов у Достоевского говорит: «Ненавижу я эту Америку уж теперь! И хоть будь они там все до единого машинисты необъятные какие, али что — черт с ними, не мои они люди, не моей души! Россию люблю, русского Бога люблю»».