Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года - Павел Гольдштейн

— Да как же?

— А так, факты — упрямая вещь. Его вечная присказка. А далее полным ходом пошли аресты. Сначала — кто мог знать — Медведя, гораздо позже — Ягоду. Хватают Зиновьева и Каменева. Ставят им в вину убийство Кирова, тайную переписку с Троцким. Нажимают на все педали. Опыт есть — дело промпартии и другие липовые дела.

— То есть как "липовые дела"?

— Да, милейший, да, липовые…

— Я думал…

— Что вы думали? Невиновность Рамзина и других далеких от по литию-, интеллигентов бесспорна. Здесь сидел инженер Рабинович, снова схватили. Рассказывал про те дела. Жили, работали, ни сном ни духом ничего не ведали. И вот схватили, бросили в камеру, кормили селедкой, держали по пять часов в бане. Не били, нет, все по закону — санобработка, чтобы не разводились насекомые, и еще масса каверз. А потом инсценировка суда, высшая мера, гуманное помилование. Умрешь прямо. Через несколько дней Рамзин уже читает лекции, а остальные специалисты строят канал. Хитрая штука! Строят канал в качестве инженеров, без конвоя. Все на них пальцем показывают, пьесы пишут: "Смотрите, вредители перевоспитываются". А сам Рамзин и его коллеги Ларичев, Очкин, Усенко создают новый тип прямоточных котлов и вполне довольны таким исходом…

— Откуда вы знаете, что они довольны?

— Представьте себе, знаю. Они и в самом деле довольны. Жутко подумать, но тут бесполезно возмущаться. Тут, понимаете, письмо их в редакцию "Правды" я читал в тридцать шестом году.

— Я припоминаю, что я тоже что-то читал.

— Вот видите. Вообще, честно говоря, меня это письмо в то время не удивило… Ну, тут это самое… Вы побледневший что-то?..

— Страшно слушать.

— Понимаю, отлично понимаю. Думаю, что творцу самой демократической конституции не страшно. Железная выдержка. Этого у него не отнимешь. Расхаживает по кабинету: дескать, я хотел бы заверить вас, что вы смело можете положиться на товарища Сталина. Это конечно — "мы все за товарищем Сталиным".

Ну, еще более осмелел: дескать, по-настоящему развернем массовую работу, надо как-то обобщить опыт шахтинского и рамзинского процессов, мобилизовать бдительность, разоблачить вредительские действия в хлопчатобумажной промышленности. Перебои в продаже сахара, соли, спичек, хозяйственного мыла — это неуменье распознать врага… Нужна массово-разъяснительная работа, нужна настоящая связь с массами. Выходит дело — вам дают возможность следить и прислушиваться, быть всегда начеку. Вот это широкая кампания! И массы двинули это дело — сверху дал директиву, снизу сразу отзываются. Тут бесполезно возмущаться: я сам всех прорабатывал, сам всегда был начеку. Были такие — мухи не обидят, муха садится, они говорят: "садись, муха, ешь", а тут озверели — массовый психоз. Ничего не попишешь: народные массы… да, да, народные массы охвачены грозным гневом, единодушно требуют: раздавить троцкистскую гадину! Видите, какая штука? Умрешь прямо! Как мне кажется, вам нетрудно все это вспомнить?

— Не трудно, но страшно.

— Да, страшненько. Но, как вы теперь видите, вот в какой подготовленной атмосфере создавались первый, второй и третий процессы. Еще после процесса Зиновьева-Каменева для того, чтобы санкционировать арест какого- нибудь видного деятеля партии собирался пленум. Ежов выходил на трибуну и сообщал, что у него есть против такого-то неопровержимые материалы. Так, например, было с Пятницким: вышел Ежов и объявил, что против Пятницкого у него имеются материалы. После этого поднялась со своего места Надежда Константиновна Крупская и сказала: "Я бы хотела обратить внимание пленума и лично товарища Сталина на отношение Владимира Ильича к Пятницкому. Владимир Ильич чрезвычайно ценил и уважал товарища Пятницкого. Он считал его большевиком до мозга костей, который всего себя без остатка отдавал на борьбу за дело пролетариата". На это Сталин глухим голосом заметил: "Чего же Пятницкий молчит? Неужели не может подняться и сказать, что он думает по этому поводу?"

Поднимается Пятницкий и говорит: "Если я здесь лишний, я могу выйти". И вышел.

И сразу же за дверью его схватили и повезли в Лефортово. А там: "Ах, вы сени, мои сени, сени новые мои, сени новые, кленовые, решетчатые" — били и топтали ногами четыре часа подряд. И там же, на полу, в бессознательном состоянии подписал бумажку, что просит разрешения у Ежова Николая Ивановича на дачу чистосердечных признаний. А назавтра эту бумажку зачитали на пленуме. А теперь, говорят, вообще перестали собирать пленумы: без всякого хватают и оформляют. Секретаря обкома может арестовать начальник областного НКВД. На данном отрезке времени кампания арестов приняла грандиозные размеры. Сначала каждый тешил себя, что не его сегодня забрали. Радека судят, а Бухарин в "Известиях" клеймит его в хвост и в гриву. Видите, как красиво? Великолепный товарищ!

— Как же так? Но может быть, вы слишком строги. Может быть, он всего доподлинно не знал?

— Кто? Бухарин?.. Думаю, что не знал. Тем для него хуже… Я про то и говорю: тешил себя, что не его сегодня забрали. А Радеку, разумеется, дали почитать, как его клеймит его же дружок. Ну, Карл Бернгардович тут же дает на дружка показания, уважил суд, расстарался во всю. Короче, как говорит Кондратьев, попались в тот же клубок, и все шито-крыто.

— Да, но однако Бухарина же не сразу арестовали?

— Ну, дело известное, разумеется не сразу. Законность, правопорядок прежде всего. Хитрая штука! Дескать, мы так, на слово не верим. Прокуратура досконально проверит. Вышинский пишет в газете официальное опровержение. Мол, обвинение Бухарина и Рыкова необоснованно. Даже напоследях дали им выступить на пленуме. Ну, те, наконец, взорвались и давай крушить, а это только и нужно было. "Ага! За старое принялись, несогласие с линией партии?" Тут же после пленума их и схватили.

— Интересно, как же с ними здесь обходились?

— Об этом мне Дмитрий Дмитриевич кое-чего порассказал. Сколько пришлось крови перепортить и все впустую. Это страшная игра. "Скажите ваше имя, отчество? — Бухарин Николай Иванович. — А кто вы такой? — кричит на него сморчок. — Член ЦК. — Какой член ЦК, мать твою так!… — Я требую немедленно начальника отдела… Вы не имеете права… — Я тебе дам право… Сознавайся, гад. " Что ему после этого говорить? Говорить-то нечего. Я уж не говорю про "раздвинь задний проход" и все прочее… Для профессора Плетнева и этого достаточно было, а Бухарин шесть месяцев ничего не давал.

— А его тоже били?

— Не без того. Расшибали, конечно, физиономию, но не это главное.

— Как, не это главное?

— Ну, дело известное, тяжело. Но шесть месяцев сопротивлялся, а в камерах полно людей… Ну, все сидят, и большинство до этого друг друга в глаза не видели… Вроде как на процессе Радека какой-нибудь инженер Строилов или какой-нибудь Норкин. А система-то следствия универсальная: вызвали такого Бессонова… Он-то и в глаза до этого навряд ли кого видел… мелкий работник нашего торгпредства в Берлине. Ну, и попал сюда в невод, как мелкая рыбешка. А его вызвали, наобещали с бочку арестантов, ну, он и раскис, а ему: "Будьте настолько любезны, соедините эту фамилию с этой, а эту с этой". Ну, а после идет все, что хотите… А потом начинают вызывать Бухарина, Рыкова, Плетнева, Ивановых, Петровых и так далее, а потом очные ставки, шьют все на живую нитку, а петля постепенно затягивается… Между тем обещают всем жизнь. Вот так. Бухарин и Рыков сомневаются. Тогда их ведут по коридору, подводят к одной двери, к другой, приоткрывают глазки, а там, кто бы вы думали?