Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года - Павел Гольдштейн

А он молчал-молчал и все-таки не выдержал: "Сломали меня, Егор, перестал быть самим собой, — Ковтюхом"…

Тут всех, слушавших питерца, так и обдало: кто жевал, перестал жевать, Тылтин и тот выпучил глаза, а Василий Васильевич схватил Егора за руку:

— Как это перестал быть самим собой?

— Ты пойми, Василий Васильевич, вроде подписал он на себя, что он не Ковтюх…

— Не может быть! — воскликнул круглолицый военный, — если так, то после этого на свете жить не надо…

— Постой, — скривился питерский рабочий, — ты уж меня прости, товарищ Давыдов, это дело серьезное…

— Ну, ну, так что же?

— Это дело серьезное, ты вдумайся, давай рассматривать… Посмотрел бы, как ты поступил в а его месте… Маленько надо подумать, верно?

— Ну, не знаю, не зарекаюсь, Егор, не зарекаюсь… Да, действительно, как-то очень все странно…

— Вот в том-то и дело: думать надо о человеке, думать надо, что человек горе имеет такое… Я так думаю, голой философией не возьмешь. Вот когда дело до суда дошло, аж затрясло его несчастного. Это не опишешь… Они что еделали? — судили его тут же, в Лефортовской тюрьме… есть такой второй кабинет, тут тебе и ковры, и кожаный диван… Что ж, пришлось на том диване и мне полежать, всю спину изодрали… вот тут его и судили. Приехали судьи, посмотрел Ковтюх: Ух ты, — встреча старых друзей: председатель военной коллегии Ульрих. Вроде в Гражданскую были с ним вместе, или знали друг Друга, ровно воевали, уж не помню.

И вот начали судить. Ульрих делает вид, что не узнает… да и то, нелегко узнать… Кто б узнал? — глубокий-преглубокий старик стоит, а может притворялся, что не узнает, только он на него посмотрел и говорит: "Есть у вас что- нибудь к суду?" — а легендарный герой и отвечает: "Только одно скажи, Василь Васильевич, Ковтюх я или не Ковтюх?" Вот тут, значит, совесть Ульриха и заела: пошептался с членами суда и объявил: "Суд удаляется на совещание". Ну, удалился, и Ковтюха удалили, в конверт, значит, захлопнули. А там, что мне вам рассказывать ни стать, ни сесть… И опять-таки представить себе положение человека опозоренного. Ну, заводят обратно во второй кабинет, а в кабинете секретарь и больше никого. Зачитывают решение коллегии — дело отправить на переследствие… Эх-хе-хе, все наново…

— Товарищи, минуточку тише!

— Что такое, а — а?

— Вызывают, кто на букву"Г".

Тут разом все притихли. От двери Гладько мне рукой машет. Я к двери. Знакомая тошнота подступает.

— Фамилия?.. Имя, отчество?.. Год рождения?.. Соберитесь слегка.

И вот уже на ходу напяливаю на себя рубашку, дрожащими руками в пиджак не попадаю. Старик Пучков на рубашке пуговки застегивает:

— Так вы того, не робейте, во всяком случае не теряйте точку опоры. Суетится около меня и маленький Островский, уцепился за руку:

— Можете мне поверить, обойдется, не Бог весть что… Вот дверь распахнулась. В дверях коридорный:

— Готов?

— Готов!

— Выходи.

Выхожу. Коридорный потянул за руку, крепко схватил за лацканы. Наскоро ощупав, обернулся к разводящим:

— Забирайте!

Разводящие подхватили меня под руки и таким образом я опять зашагал по ковровым красно-зеленым дорожкам к следственному корпусу.

— Проходи… Садись, вот тут…

Лейтенант Котелков ткнул пальцем на стул у дверей.

— Курить хочешь?

— Нет, не хочу.

Он отодвинул какие-то бумаги, всматривается в меня, покосился на карандаш, повертел его и застучал по столу.

— Ну, так что же нам делать дальше с тобой?

— Я не могу понять вас, действительно не могу.

— Ишь ты!

— Клеветать на себя не стану… Котелков отбросил карандаш.

— А… а, контра!… успели гады обработать, заправили мозги… кто подбивал?

— Никто.

— Слушай, я ведь так пока, по-хорошему. Будешь говорить, нет?

— Что говорить?

— Ну так, поговорим еще… Слышишь, контра! (Котелков ухватился руками за стол)… хотел тебе добра — добра не понимаешь… Обласкаем, сволочь! Это будь покоен…

Вдруг он схватился за массивное пресс-папье.

— У… у… гад… какая харя!

Я невольно пригнул голову, заслонился руками.

— Ну, ну, — проворчал Котелков, усаживаясь снова в кресло, — я тебя обласкал бы, но здесь нельзя.

Вот он выпрямился в кресле и такое лицо сделал, с удивлением смотрит на меня:

— Э… э, чего ты расселся? А ну-ка, встать! Сейчас увидим, какая ты птица. А ну, в угол! Руки по швам!.. Вот так, часиков пять постоишь — умней станешь. Ни слова не противореча, стал в угол, спиной к нему, слышу, как он снял телефонную трубку, набирает чей-то номер:

— Владимир Захарович? Котелков говорит… да… да… да. Они там интересуются, что делать?… что?… Нет, я объяснить не могу… да. Вы будете у себя? Ага, хорошо… да… да, привели, да, он у меня, да, хорошо… Я вам позвоню, да. Положил трубку. Проворчал что-то.

Чем же все это кончится? Ну, просто надо вытерпеть: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь…

— Ты что там шепчешь? Молишься?.. Молись, молись! Типичный антисоветчик!

Может, сказать ему одной фразой, что все это ложь? Или еще проще: ничего не говорить?

— Повернись!

Котелков забарабанил пальцами по столу.

Поворачиваюсь. Он смотрит на меня в упор, не мигая. Глазные щели расширились, воспаленные глаза надвигаются на меня, будто гипнотизируя, приоткрылись зубы:

— Нану и Леву знаешь?

— Нану и Леву?

— Да, Нану и Леву?

— Знаю.

— Что, мерзавец, тебе этого не достаточно?

— Про что это вы?

— Ты не можешь понять?.. Слушай, кончай крутить мозги — "про что". Ишь, христосик!… "Про что это"? Я тебе вот что скажу: мы пока так с тобой, по-хорошему, понимаешь?

— Что вы хотите от меня?

— Нану и Леву знаешь?

— Да, слегка.

— Слегка, говоришь?

— Да, слегка.

— Ну, хорошо, а знаком давно?

— С тридцать шестого года.

— Как же вы познакомились?

— Через моего отца.

— Вот это я понимаю, ну, ну, дальше…

— Что дальше?

— Ну, брось, ты же умный, а как замороженный — тянешь резину… Ну, ну, об отце…

— Что об отце?

— Расскажи, как он тебя познакомил с агентами японской разведки, как они тебя завербовали… Да ты не волнуйся.

Котелков откинулся на спинку кресла и посмотрел на часы:

— Ну, хорошо, понимаю, трудно сразу. Подумай, время есть… Даю пять минут. Он скрестил на груди руки.

— Ты что-то хочешь сказать?., нет?.. Ну, думай, думай.

Большой волосатой рукой подвинул к себе стопку бумаги и что-то стал вычерчивать карандашом. Но вот снова посмотрел на меня:

— Ну, как?.. Пора бы уже, а?..