Вечер в Византии - Ирвин Шоу

Берти Фолсом рассказал о биржевых делах. Помимо этого, говорили о прислуге, о том, какие скверные в этом году спектакли на Бродвее, о спортивных автомобилях — «феррари», «порше» и «мазерати», о бедах нынешней молодежи, о любовных похождениях — открытых и тайных — отсутствующих друзей, о том, как невозможно стало найти приличное место для отдыха на Карибском море, и о сравнительных достоинствах различных курортов с точки зрения условий для катания на лыжах. Оказалось, что все присутствующие каждый год катаются на лыжах. Все, кроме Крейга. Пенелопа ежегодно проводила месяц в Солнечной Долине и Аспена. Одна. Крейг, сидя за столом в своем нью-йоркском доме, почувствовал, что становится специалистом по лыжному спорту. В сущности, он ничего не имеет против лыж и жалеет, что в молодости у него не было для них времени, но спортом надо заниматься, а не болтать о нем. Никто не упомянул о его последнем фильме и вообще ни об одном из его фильмов. Никто, кроме Пейнов, которые приехали немного раньше, чтобы поговорить с ним за бокалом вина, пока не явились остальные гости. Им понравилась его последняя картина, хотя буйная сцена в парижском ночном ресторане, где герой ввязался в драку, показалась Элис слишком уж дикой. На это Роберт Пейн дружелюбно заметил: «Элис еще не научилась забывать о том, что она психиатр, когда идет в кино».

Впрочем, была одна интерлюдия, вызвавшая у Крейга некоторый интерес. Заговорили о женском освободительном движении, и Пенелопа, обычно неразговорчивая в компании, активно включилась в беседу. Она была за движение, Крейг поддержал ее. Все женщины, сидевшие за столом, — тоже. Не будь они так заняты примерками, устройством званых ужинов, регулярным посещением парикмахерских и поездками на Карибское побережье и в Солнечную Долину, они, несомненно, оказали бы на движение большое влияние.

Крейг не утруждал себя подбором гостей. Хотя бы потому, что слишком был занят другими делами. Иногда он знакомился с людьми, которые казались ему интересными, и советовал Пенелопе пригласить их, но она почти всегда отвечала ему, что этот мужчина, эта женщина или супружеская пара по той или иной причине, обычно веской, не подходит для компании, которую она в этот день собирает.

Он вздохнул, сам не зная почему, поднялся с кресла и, пройдя в одних носках по толстому светлому ковру к серванту, где стояли бутылки, налил себе виски. Пенелопа вернулась из кухни, взглянула на стакан в его руке. Когда она бросала такие взгляды, он чувствовал себя виноватым. Он опять взял бутылку, добавил виски, плеснул в стакан немного содовой и вернулся к своему креслу. Он наблюдал, как движется Пенелопа по просторной уютной комнате при мягком свете ламп, бросавших неяркие кремовые круги на полированное дерево приставных столиков, на парчовую обивку кресел, на медные вазы, полные цветов. Пенелопа не выносит яркого света. В любом их жилище, даже если это снятый на лето домик, трудно найти место, где можно почитать.

На ней длинное платье из красного бархата, оно соблазнительно облегает ее стройную, все еще молодую фигуру, когда Пенелопа склоняется, чтобы поправить цветы, положить на место журнал, закрыть крышку серебряной сигаретницы. У нее хороший вкус. От ее прикосновений вещи становятся красивей. Правда, в ее доме нет ничего особенно изысканного и эффектного, зато жить в нем хорошо, думал Крейг; он любил этот дом. Он сидел со стаканом виски в руке и, наблюдая, как его жена движется по теплой, уютной комнате, забыл о только что разъехавшихся скучных гостях. В эту минуту, восхищенно глядя на нее в ночной тиши, он чувствовал, что любит ее и нисколько не жалеет, что женат. Он знает ее недостатки. Она лжива, расточительна, коварна, часто претенциозна; ее дом заполняют люди второго сорта, потому что она боится соперничества блестящих, красивых, умных людей; она изменяла ему и в то же время мучила его своею ревностью; когда случаются неприятности, она неизменно перекладывает ответственность на других, обычно на него; нередко она надоедает ему. И все-таки он любит ее. В конце концов, нет браков без изъяна. Каждый из партнеров должен чем-то поступаться. Он и сам небезупречен. Он был уверен, что в глубине души у Пенелопы к нему гораздо больше претензий, чем может предъявить ей он.

Он поставил стакан, встал, подошел к ней сзади и поцеловал в шею. Она напряглась, точно он испугал ее.

— Пошли спать, — сказал он. Она отстранилась от него.

— Иди спи. Я еще не все кончила.

— Я с тобой хочу.

Она быстро прошла в другой конец комнаты и, как бы защищаясь, поставила перед собой стул.

— Я полагала, что с этим кончено.

— Как видишь, нет.

— Для меня — да.

— Так ты сказала?

— Я сказала, что для меня кончено. Навсегда. Я не хочу спать ни с тобой, ни с кем другим. — Она говорила тихим, ровным, спокойным голосом.

— На что ты теперь злишься? — Он старался не показать раздражения.

— На тебя. На все. Оставь меня в покое. Он вернулся к своему креслу, взял стакан и отпил большой глоток виски.

— Утром, когда протрезвишься, — сказала она, — обнаружишь, что твоя страсть находится в самой глубине сейфа. Вместе со многими прочими вещами.

— Я не пьян.

— Пьян каждый вечер.

— Ты серьезно?

— Да, серьезно.

— Что это вдруг? — Не так уж и вдруг. — Пенелопа все еще отгораживалась от него стулом. — Я давно тебе надоела. И ты этого не скрываешь. Сегодня, например, ты только что не зевал в присутствии моих друзей.

— Но согласись, Пенни, что сегодняшняя компания была скучная.

— И не подумаю соглашаться,

— Этот чертов Берти Фолсом, например…

— Многие считают его очень умным, интересным человеком.

— Многие и Гитлера считали умным и интересным человеком.

Он шагнул в ее сторону, но тут заметил, как побелели суставы ее пальцев, сжимавших спинку стула, и остановился.

— Ну, будет, Пенни, — ласково проговорил он. — Не поддавайся мимолетному настроению и не говори того, о чем потом сама будешь жалеть.

— Это не мимолетное настроение. — Она сурово сжала губы. Даже слабое освещение не скрывало теперь ее лет. — Я уже давно об этом думаю.

Он допил виски, сел, посмотрел на нее испытующе. Она выдержала его взгляд, в глазах ее была только неприязнь.

— Ну что ж, — сказал он. — Значит, развод. Выпьем по этому поводу. — Он встал со стаканом в руке и пошел к серванту.

— Можно и не разводиться, — сказала она. — Ты ведь не собираешься опять жениться?

Он усмехнулся и налил себе виски.

— И я тоже не собираюсь замуж.

— Значит, что же: жить вместе, будто ничего не произошло? — спросил он.

— Да. Хотя бы ради Марши и Энн. Не так уж это трудно. Ничего между нами нет, уже давно. Лишь изредка, когда ты не доводишь себя до полного изнеможения, или страдаешь бессонницей, или когда нет под рукой никого из твоих девочек, ты вспоминаешь, что у тебя есть жена, и тогда начинаешь пресмыкаться.

— Это слово я запомню, Пенни. «Пресмыкаться».

Она не обратила на его угрозу внимания.

— Четыре-пять ночей в году — вот и все твои супружеские утехи. Не так уж много. Оба как-нибудь обойдемся и без них.

— Мне сорок четыре года, Пенни. Не могу же я всю жизнь оставаться холостяком.

— Холостяком! — Она хрипло засмеялась. — Самое подходящее для тебя слово! Можешь поступать как тебе вздумается. Тебе не привыкать.

— Вот и хорошо, — спокойно проговорил он. — Завтра я отправлюсь в долгое и приятное путешествие. Европа — вот что мне сейчас нужно.

— На Рождество приезжают девочки, — сказала она. — Дождись хотя бы их приезда. Не вымещай на них свою злость.

— Ладно, — согласился он. — До Рождества Европа подождет.

Он услышал, как зазвонил телефон. Еще не окончательно очнувшись, он чуть было не сказал: «Пенни, возьми, пожалуйста, трубку». Потом встряхнулся, осмотрелся вокруг и увидел, что сидит за столом, затейливо отделанным под старину, в номере гостиницы с окнами на море. Он протянул руку к телефону.

— Крейг слушает.

В трубке отдаленно гудели провода и слышался американский говор — голоса такие невнятные, что нельзя было разобрать ни одного слова, — неведомо откуда прорвался фортепьянный аккорд, потом щелчок и — тишина. Он нахмурился, положил трубку, посмотрел на часы. Начало первого ночи, на Американском континенте — от трех до шести вечера. Он ждал еще звонка, но его не было.

Он встал и налил себе виски. Ему показалось, что у него мокрые щеки. Он в недоумении посмотрел на себя в зеркало. На щеках были слезы. Он стер их тыльной стороной ладони, отпил половину виски, бросил злой взгляд на телефон. Кто пытался дозвониться до него, чей голос затерялся в океане? Может быть, этот голос мог все прояснить — на чем он стоит, какой у него актив и пассив, сколько он должен, сколько ему должны, как отнестись с точки зрения религиозной морали к его браку, его дочерям, его карьере. Сказать ему раз и навсегда, кто он: моральный банкрот или этически состоятельный человек, не растратил ли он свою любовь впустую, и ответить, не обесчестил ли себя тем, что в век войн и неисчислимых бедствий погрузился в мир вымыслов и теней.