Сто дней, сто ночей - Анатолий Баяндин

Когда немного приходим в себя, не досчитываемся Доронина. В самую последнюю минуту он зацепился обмоткой за колючую проволоку и отстал.

— Откуда вы явились? — спрашивает часовой.

— С того света, парень, — отвечает Смураго.

— Похоже, — соглашается боец.

Данилин теряет сознание и бредит: «Браток, не надо, брось, я сам… сколько их… не одолеешь… я сейчас…»

Бондаренко подзывает меня и тихо говорит:

— Нехорошо как-то оставлять товарища. Проверить бы надо…

Я беру Сережку, и мы ползем обратно.

— Куда вы? — торопливо спрашивает часовой.

— В преисподнюю, — серьезным тоном отшучивается Подюков.

Смерть достала Доронина, когда он нагнулся, чтобы освободить обмотку от цепких коготков проволоки. Он лежал на боку, стискивая в руке пистолет.

Я разжимаю пальцы убитого и беру оружие себе. Рука его еще теплая. Я отпускаю руку, она падает на снег. Сережка закрывает лицо Доронина пилоткой.

Наше появление взбудораживает всех, кто находится на КП батальона. Комиссар стоит у стола, Он присматривается к нам, потом делает несколько шагов навстречу и обнимает Бондаренко.

— Друзья! — говорит он. И мы чувствуем в этом слове что-то очень родное, близкое, теплое. Он по очереди обнимает всех.

— Вот удивили, — в его лапы попадает Смураго. — Молодцы, — комиссар хлопает меня по спине. — Ну, не герои ли? — Сережкина голова исчезает на его широкой груди в складках распахнутой шинели.

Шубин, Петрищев и Ситников вносят Данилина. Комиссар долго рассматривает почерневшее лицо раненого, убирает с его глаз клок волос и задумчиво говорит:

— Друзья, друзья… Запомните это!

Землянка переполнена ранеными. Мы с Сережкой замечаем знакомую улыбающуюся физиономию нашего друга Семушкина, который лежит у дверей на нижних нарах и протягивает к нам руки. Протискиваемся к нему. Дядя Никита приподнимается, хватает нас обоих за шеи.

— Робятки мои… живы, сыночки…

Данилина и Савчука осматривает фельдшер. Бондаренко и Смураго идут за комиссаром в дальний угол и садятся за покрытый бумагами и картами стол.

— Да как же вы это… как же… живы… вот и хорошо… вернулись… Митрий, Серега, — повторяет дядя Никита.

Мы садимся на краешек нар и… мгновенно засыпаем. Для нас больше ничего не существует.

У меня нет сил подняться. А Сережка вообще не пытается это сделать. Но ласковые уговоры Семушкина все же заставляют нас раздвинуть опухшие от короткого сна веки.

Бондаренко стоит возле комиссара и смотрит на часы.

— Надо, товарищ младший лейтенант, — говорит комиссар. — Наш левый фланг совершенно оголен.

Бондаренко не может оторваться от циферблата. Он, видимо, тоже только что проснулся.

— Позавтракайте и наверх, — распоряжается комиссар.

Неужели нам сегодня дадут пищу?

— Идите к Косте, — шепчет дядя Никита.

Мы поднимаемся и выходим из землянки, чтобы зайти снова с другого конца, где стоит котел нашего батальонного повара и где я уже раз завтракал с напитком «заместо кофия».

Костя встречает нас по своему обыкновению угрюмо.

— Вернулись?

— Вернулись, дядя Костя.

— А мы думали, вас уже нет в живых, — басит он. — Жрать, небось, хотите?..

Вместо ответа мы жадно смотрим на отдувающийся паром котлище.

— Думаете; Костя бог, он из шиша приготовит вам жаркое?..

— Не мучь, — говорим мы с Сережкой.

— Не я мучаю, а фриц поганый. Шесть дён, как отрезаны от переправы. Никаких продуктов нет…

За нами заходят остальные бойцы.

Наконец повар ставит перед нами котелки и разливает… жидкую мутную водичку. Мы с недоумением глядим на черпак, из которого не выпадает ни одного кусочка мяса. Но наши желудки стали не так уж требовательны. Обжигаясь, мы хлебаем курящуюся паром болтушку, заедая крохотными кусочками сухарей. На этот раз Костя не просит нас рассказывать. Он сочувственно смотрит на нас и время от времени подливает жижу в наши котелки. Через полчаса мы выходим из кухни, если не сытые, то по крайней мере потные.

Мутный рассвет встает над почерневшей Волгой. По ней плывет шуга.

От Бондаренко узнаем подробности нашего положения. Мы действительно отрезаны от основных сил армии. Наш кусок земли со всех сторон простреливается пулеметным огнем. А сзади Волга. Ни к нам, ни от нас никто не может пробраться.

Нам выдают патроны, и мы снова бредем на позиции. К нашему удивлению, наверху почти нет защитников.

— Как же так? — спрашиваю я младшего лейтенанта.

— А вот так, — неопределенно машет он здоровой рукой. Раненая рука перевязана и подвешена на широком бинте. — Хватало бы народу, нам бы дали отдохнуть.

Я и Сережка занимаем один окоп в конце оврага, где ночью встретили часового. Отсюда видны Волга, остров, протянувшийся по середине реки до «Красного Октября». Другой конец острова уходит куда-то на север, за тракторный. Правее нас занимают окоп Смураго и Петрищев, еще правее — Ситников и Шубин. Слева от нас какие-то развалины. А за ними тот самый клин оврага, который уперся в Волгу между нами и «Октябрем».

Итак, мы на новой позиции. Хотя здесь и не ахти как хорошо, но все же мы с Сережкой довольны.

Наш окоп не глубок. Если встать в рост, то бруствер приходится вровень с грудью. Вдвоем стоять тесновато, но, как говорят, в тесноте, да не в обиде. И притом здесь мы сами хозяева. Наш окоп — наш дом. Если бы не холод, мы могли бы неплохо устроиться.

Часовой, которого мы сменили, спустился вниз. Теперь овраг защищаем мы.

С патронами мы захватили гранаты, целых пять штук. Это трофейные гранаты, с длинными деревянными ручками. Такие же, какие мы перебрасывали обратно их хозяевам. Мы складываем гранаты на бруствер и заряжаем, автомат, взятый с КП. Наши карабины тоже при нас.

Присматриваемся к местности. Перед нами прямо — белый дом буквой «Г», за ним — наша покинутая «цитадель» и развалины других домов. Справа в отдалении — корпуса заводов.

Сережка сооружает из кирпичей подобие амбразуры. Я смотрю на его выдумку скептически.

— Думаешь, спасет?

— Думаю, да.

— С каких это пор ты стал дрожать за свою шкуру?

Он держит в руке кирпич, смотрит на меня и ничего не говорит.

— Сережка!

— Что?

— Я думал, ты онемел.

— Иди к черту!

— Был уже.

— Это что, — сплевывая, Говорит он. — Вот ежели здесь припрут, то считай, что побывал у самого глазного черта в зубах. Конечно, если он тебя не заглотит.

— Слишком ты многословен стал, приятель.

— Это от желудка. Он все еще тепленький. Можешь пощупать.

— Фрица попроси, он лучше это сделает.

Перед нами много трупов. Впрочем, мы их почти не замечаем. Вон там сбоку лежит Доронин. Вечером, пожалуй, его надо вытащить. Его пистолет я держу за пазухой.

Скоро мы начинаем замерзать. Ведь мы все еще одеты по-летнему.

У Сережки получилась довольно хорошая амбразура. Он кончил работу и скрючился на дне окопа.

Грязно-серые мундиры немцев отчетливо виднеются на свежевыстланной простыне снега. Немцы перебегают из дома в дом, мелькают в окнах, высовываются из траншей и окопов. Метрах в двухстах справа из окон красно-серого дома выпрыгивают наши бойцы. Значит, их постигла та же участь, что и нас. Их немного, всего пять человек. Они перебегают за развалины и укрываются там.

Но вот в крайнем окне появляется еще один боец. Он осматривается, медленно сползает на землю и, прихрамывая, идет вдоль стены, по-видимому направляясь за те же развалины, где укрылись его товарищи. Идет тяжело, с остановками, опираясь на винтовку, И тут я вижу, как из окошка смежной стены вылезает немец. Видя, что опасность не угрожает, он бежит к углу. Еще секунда — и враги повстречаются. Мне хочется крикнуть, предотвратить эту встречу, но кто услышит мой голос, когда кругом идет пальба. Пока я вожусь с автоматом, противники встречаются лицом к лицу, нос к носу. Несколько мгновений они разглядывают Друг друга, словно спрашивая: «Откуда ты, приятель?», и спокойно расходятся в разные стороны. Что же дальше? Как они разминутся? Я мог бы прийти нашему на помощь, но из автомата нетрудно промахнуться.

В надежде, что противник отступил, немецкий солдат и русский боец поворачивают и снова, придерживаясь каждый своей стены, идут на сближение. Встреча. Поворот. Отступление, Одна минута раздумья — и тот же маневр. С той разницей, что каждый из двоих успевает приготовиться. Немец выставляет винтовку далеко вперед: наш, держась за ствол, поднимает приклад кверху. Угол, встреча. Приклад с силой опускается на ствол высунувшейся винтовки. Оба стремительно бегут в разные стороны. Гитлеровец на месте поединка оставляет оружие. Раненый русский боец вприпрыжку, как это делают дети, убегает за те же развалины, среди которых скрылись его товарищи. Я больше не жду. Короткая очередь — и немец скрывается в окне. Проходит минута, четверть часа, полчаса…