Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 1. Бегство с Нибиру - Семар Сел-Азар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Божественное!! Божественное!! – Вскричал обиженный творец. – Я сказал, что я лишь раскрыл людям божественную сущность творения! А это не рукотворение!
– Пусть так. Я – тебе поверю, поверит народ, может быть, поверят даже вельможи, но поверит ли совет, а хуже всего, примут ли это уважаемые зодчие. Мой тебе совет, уничтожь это творение. Уничтожь, пока никто не прознал, про то, что ты сотворил…. Я говорю это с болью в сердце, ибо оно наполнено любовью к тебе, но еще жальче мне это дивное творение, пусть не сотворенное богами, но я верю, подсказанное ими. И не спорь, ибо сотворенное человеком чудо, куда ценнее божественного, ведь богам легко сотворить чудо, но смертному – кажется невозможным. И тем важнее, когда кто-нибудь из смертных, своим трудом и прилежанием добивается божественного, и смущает умы тех, кто подобно застоявшейся воде стоит на том, что человеку недоступно дивное. Это не значит, что я не признаю в самом человеке огня божественного взора, но…
– Хватит!!!.. Замолчи!!!.. – Трясясь от негодования, вскричал придворный зодчий. – Что можешь знать о божественном, ты – тайный поклонник Тиамат?!
– Погоди, я не…
– Я давно подозревал в тебе безбожие, но никак не находил этому подтверждения. Но теперь я точно вижу, что ты мерзкий богоборец.
– Что ты, говоришь такое?? – В ужасе промолвил старик, не ожидавший от старого друга таких слов. Он прекрасно знал, что ждет того, кого уличат в безбожии, но при этом сейчас это его волновало меньше всего. Больше его удручало то, во, что превратили его друзей и всех людей, эти бесконечные словоблудия государевых жрецов и их приспешников. Даже и он – его давний друг, подпал под их влияние. – Ты же знаешь, что это неправда. Да и что было бы, если даже это было бы так?
– Что было?! Да безбожник, хуже иноверца! Иноверец имеет веру в бога, пусть в своего бога, но верит, а значит в нем есть душа и потому он человек, а вы безбожники – против бога, и потому твари бездушные.
– И даже лучше те иноверцы, чьих богов мы почитаем исчадием зла, которым в кровавую жертву они приносят сердца наших добрых единоверцев?
Зло промолчав, на замечание человека называвшего его другом, и не находя, что ответить, ваятель еще больше воспалился:
– Вы… вы… в вас нет сострадания, вы лишены любви, вы не цените дружбу, у вас нет чувства долга и родины.
– Друг мой, прости меня, если мое беспокойство о тебе, задело твои чувства, но клянусь богами, клянусь Энки – мудрейшим из богов – попытался уладить все миром старый мудрец, – что я лишь боялся за твою судьбу из-за созданного тобой творения.
– Скажи лучше, что зависть одолевает тебя. Тебе ведь ни разу не удавалось закончить начатое.
– Разве стал бы я утверждать, что это твое творение, если бы завидовал? И я не пойму, что тебя так разозлило в моих словах. Но, что бы это ни было, прими мои извинения, и пожмем же друг другу руки в знак примирения. Ты ведь мне так и не сказал, нашел ли ты ту самую глину.
Замкнувшись в себе, друг его молниеносно изменившийся, сухо отрезал:
– Уйди.
На свою попытку вразумить его, абгал лишь снова слышал, сухое: «Уйди».
– И это ты, мой друг. Что с тобой? Я не узнаю тебя. О боги, что творится с людьми в нашем мире? О Энки, вразуми их. Только ты в силах сейчас помочь им. – Сказал в сердцах старик удаляясь.
***
Потянув телом Аш, убедившись, что ничего не сломано, попытался повернуться на другой бок. Сторона, на которой он лежал, онемела и неприятно покалывала, поэтому он захотел сменить положение. Пошевелив распухшими губами, он почувствовал во рту неприятный привкус застоявшейся слизи смешанной с кровью. Все тело ныло, а голова ходила ходуном и даже при легком движении начинала гудеть и раскалываться, что больно даже думать, а от сухости во рту одолевала жажда. Он прощупал холодный пол рядом, в надежде найти воду, чтобы утолиться, но тщетно. Единственное спасение – постараться забыться. Но мысли упорно лезли в голову. Думалось почему-то не о том, что с ним стало сейчас, вспоминалось прошлое. Смутно выступали образы матери и людей, с той, казалось уже чужой, не его жизни. Странно, он ведь тогда не был уже ребенком, ему было уже почти четыре тысячи дней, около ста тридцати месяцев, двадцати времен года или десяти лет. Он должен был все это хорошо помнить, но помнил только смутные обрывки из прежнего, будто кто-то смыл все это из его памяти, как смывают с ног придорожную пыль после долгих странствий. Но отчетливо он помнил, что удивительно и страшно, лишь одно: тот день, когда лишился всего, что было родным и не удерживалось в памяти. А из того хорошего, сохранилось очень мало, но достаточно, чтобы помнить кто он и откуда пришел в этот чуждый для него мир, и чего его лишили когда-то, те – которые называют себя людьми образованными и милосердными, а его и таких как он – кровожадными дикарями.
Время от времени, в его видениях всплывал ласковый взор лазоревых глаз и смущенная, даже виноватая отчего-то улыбка. И тогда он вспоминал и свою мать с вечной печалью на лице, и того, к кому матушка относилась не как все, с благоговейным трепетом, но в ней он замечал какую-то странную боль к этому человеку, такую же, пожалуй, какая связывала их. Он помнил, как пугал его один только взгляд из-под сведенности черных бровей, которым волхв порождал в людях не только страх, но и безмерную любовь. Впрочем, были и те, кого не затронули его черные чары, хоть он и был первым жрецом их бога, имя которого его память не сохранила. В памяти сохранилось, как старая безумная знахарка, не единожды обвиняла их вождя, в котором страшно даже было усомниться, в похоти. Он помнил, как старался не попадаться ей на глаза, так как лишь увидя его, она шипела, что и он порождение блуда и колдовства матери, а место окольным с окольными. Но никто не трогал старую ведьму, и не наказывал за хулу на жреца, не внимая словам обезумившей старухи. Вспоминался
