Мир без конца - Кен Фоллетт

Годвина ободрила авторитетная поддержка его давно сложившегося мнения. В мужском обществе оксфордского Кингсбриджского колледжа он чувствовал себя хорошо. Университетскими преподавателями, как и студентами, были мужчины, без исключения. Он почти не разговаривал с женщинами семь лет, а по городу ходил с опущенными глазами, умудряясь их даже не видеть. А вот когда вернулся в аббатство, монахини стали ему мешать. Правда, у них имелась своя крытая аркада, трапезная, кухня и другие строения, но Годвин постоянно встречал их то в церкви, то в госпитале, то еще в каких-нибудь местах общего пользования. И сейчас хорошенькая молодая монахиня по имени Мэр, сидя всего в нескольких футах от него, справлялась по иллюстрированной книге насчет каких-то лекарственных трав. Еще хуже было встречать городских девушек в обтягивающих одеждах, с модными прическами, когда щеголихи свободно разгуливали по аббатству с разнообразными поручениями, приносили на кухню продукты или наведывались в госпиталь. Конечно, по сравнению с высокими принципами Филиппа аббатство пало. Вот ведь лишнее доказательство, что с Антонием монастырскую жизнь охватила какая-то всеобщая дряблость. Но возможно, ему удастся это исправить.

Прозвонил колокол на службу шестого часа, и ризничий закрыл книгу. Сестра Мэр, тоже захлопнув свой справочник, премило улыбнулась ему красными губами. Монах отвернулся и торопливо вышел.

Погода налаживалась: еще шел дождь, но пробивалось солнце. По небу неслись рваные облака, и витражи собора то вспыхивали, то мрачнели. Мысли Годвина тоже метались, отвлекая от молитвы. Он думал о том, как лучше использовать Книгу Тимофея, чтобы вдохнуть в аббатство новую жизнь, и решил поднять этот вопрос на ежедневном братском заседании капитула.

Строители уже много сделали после обрушения в минувшее воскресенье. Мусор убрали, часть собора отгородили веревками. В трансепт внесли и сложили в штабеля легкие каменные плиты. Работы продолжались и тогда, когда монахи запели. В течение дня было так много служб, что иначе строители застряли бы здесь навечно. Мерфин Фитцджеральд, отложив на время дверь, сооружал в южном приделе сложную конструкцию из веревок, перекладин и барьеров. Стоя на ней, каменщики будут выкладывать новый свод. Томас Лэнгли, отвечавший за строительство, беседовал в южном рукаве трансепта с Элфриком, указывая на обрушившийся потолок и, очевидно, обсуждая работу Мерфина.

Из Томаса вышел очень хороший помощник ризничего — решительный, требовательный. Когда строители по утрам опаздывали, что случалось нередко, он разыскивал их и выяснял, куда они запропастились. Если у него и имелся недостаток, так это излишняя независимость: редко докладывал Годвину о ходе дел или спрашивал его мнения — напротив, вел себя будто хозяин, а не подчиненный. Честолюбивого монаха глодало неприятное чувство, словно Томас недооценивает ею способности. Возможно, старший Лэнгли — ему было тридцать четыре — считал, что Годвина, которому шел тридцать второй год, под давлением Петрониллы продвигает Антоний. Однако бывший воин ничем не показывал, будто уязвлен. Просто все делал по-своему.

Механически бормоча псалмы, ризничий увидел, что беседу Томаса с Элфриком прервали. В собор быстрым шагом вошел лорд Уильям Кастер, высокий чернобородый мужчина, очень похожий на своего отца и такой же резкий, хотя говорили, что иногда его гнев смягчает жена Филиппа. Он подошел к Томасу и кивком велел Элфрику отойти. Монах развернулся к Уильяму и снова стал похож на рыцаря Томаса Лэнгли, который пришел в аббатство, истекая кровью. Из-за той раны он, вероятно, и потерял руку.

Годвину было очень интересно, о чем идет беседа. Лорд Уильям наклонился вперед и говорил очень настойчиво, оживленно жестикулируя. Томас не испугался и отвечал твердо. Вдруг ризничий вспомнил, что Томас так же держался и десять лет назад, в день появления в аббатстве. Лэнгли беседовал с младшим братом Уильяма, Ричардом, тогда священником, а теперь епископом Кингсбриджа. Может, вздор, но Годвин почему-то решил, что сейчас они говорят о том же. Однако о чем? Что общего у монаха с благородным семейством? Да такого общего, которое за десять лет, кажется, ничуть не утратило своей важности? Лорд Уильям тяжелыми шагами вышел из церкви, очевидно, недовольный, и Томас вернулся к Элфрику.

Разговор десять лет назад кончился тем, что Лэнгли стал монахом аббатства. Годвин помнил: чтобы монастырь принял Томаса, Ричард пообещал некое пожертвование, однако впоследствии никогда больше ни о чем таком не слышал. Интересно, поступило ли оно. За все это время никто в аббатстве, кажется, ничего не узнал о прошлом нового брата, что странно: монахи любят посплетничать. Их было не много — сейчас двадцать шесть, — они постоянно общались и знали друг о друге почти все. У кого на службе состоял Лэнгли? Где жил? Большинство рыцарей имели несколько деревень, получая с них оброк, дававший возможность покупать лошадей, доспехи, оружие. Были ли у Томаса жена и дети? Если да, что с ними стало? Никто ничего не знал.

Если забыть о тайнах прошлого, Лэнгли стал прекрасным монахом, благочестивым и трудолюбивым. Казалось, иночество устраивало его больше, чем жизнь рыцаря. Хоть он и воевал, в нем было что-то мягкое, как во многих монахах. Тесно дружил с братом Матфеем, ласковым добрым человеком, на несколько лет моложе. Никому и в голову не приходило подозревать их в каких-то грехах.

Ближе к концу службы Годвин всмотрелся в мрак нефа и увидел мать. Петронилла стояла одна, неподвижно, как колонна, а солнечный луч освещал гордую седую голову. Интересно, сколько она уже здесь стоит, подумал ризничий. Миряне редко ходили на службы в будние дни, и монах, испытав смешанное чувство радости и тревоги, догадался, что родительница пришла к нему. Вспоминая, чем пожертвовала ради него гордая мать, он готов был рыдать от благодарности. И все же в ее присутствии всегда беспокоился, не мог отделаться от чувства, что сейчас его будут обвинять в каких-то прегрешениях. Когда монахи выходили, Годвин отделился от них и подошел к матери:

— Доброе утро, мама.

Петронилла поцеловала сына в лоб и сказала с тревогой в голосе:

— Ты похудел. Тебе хватает еды?

— Соленая рыба и каша, но много.

— Ты чем-то взволнован. — Она всегда видела его насквозь.

Годвин рассказал ей о Книге Тимофея.

— Может, прочесть эту главу на заседании капитула?

— А остальные тебя поддержат?

— Теодорик и молодые монахи — несомненно. Многие из них недовольны тем, что все время видят женщин. Все-таки они уходили от мира в мужское сообщество.

Мать одобрительно кивнула.

— Это выводит тебя на роль лидера. Великолепно.

— Кроме того, меня любят за горячие камни.

— Какие камни?

— Я ввел новые зимние правила. В морозные ночи перед утреней каждому выдают горячий, завернутый в тряпку камень. Ноги не так мерзнут.

— Очень умно. И все же прежде заручись поддержкой.

— Конечно. Но это в русле того, чему учили в Оксфорде.

— То есть?

— Человек слаб, нельзя полагаться на собственный разум. Мы не можем надеяться понять мир, наш удел — лишь изумленно взирать на творение Божье. Истинное знание приходит только в откровении. Мы не должны подвергать сомнениям принятую догму.

Петронилла слегка нахмурилась. Миряне часто так реагировали, когда ученые люди пытались объяснить им высокую философию.

— И в это верят епископы и кардиналы?

— Да. Парижский университет запретил труды Аристотеля и Фомы Аквинского, потому что они основаны не столько на вере, сколько на разуме.

— А такие рассуждения помогут тебе войти в милость к вышестоящим?

Только это ее и беспокоит. Она хотела, чтобы сын стал аббатом, епископом, архиепископом, даже кардиналом. Годвин хотел того же, но, надеялся, не так цинично.

— Уверен.

— Хорошо. Но я не для того к тебе пришла. Эдмунда постиг удар. Итальянцы могут переехать в Ширинг.

Годвин ахнул:

— Он же разорится.

Но монах пока не понимал, зачем родительница пришла с этим к нему.

— Мой брат надеется, что они останутся, если мы благоустроим шерстяную ярмарку и прежде всего снесем старый мост и построим новый, более широкий.

— Погоди-ка, но ведь Антоний отказал.

— Эдмунд не сдается.

— Ты хочешь, чтобы я поговорил с дядей?

Петронилла покачала головой:

— Его ты не переубедишь. Но если вопрос встанет на заседании капитула, поддержи Эдмунда.

— Пойти против дяди Антония?

— Всякий раз, когда старая гвардия будет принимать в штыки дельные предложения, в тебе должны видеть лидера реформаторов.

Годвин восхищенно улыбнулся:

— Мама, откуда ты столько знаешь про политику?

— Я тебе объясню. — Она отвернулась и уставилась на большую восточную розетку, перенесясь мыслями в прошлое. — Когда мой отец начал торговать с итальянцами, знатные горожане Кингсбриджа решили, что он выскочка. Задирали нос перед ним и его родными и делали все, чтобы помешать. Мать умерла, когда я была подростком, но отец стал рассказывать все мне. — Ее лицо, обычно бесстрастное, исказили горечь и обида: глаза сощурились, губы искривились, щеки горели от перенесенного некогда стыда. — Он понял, что не освободится, если не подомнет под себя приходскую гильдию. И вот как мы решили действовать. — Петронилла перевела дух, как будто снова собирала силы для длительной войны. — Мы ссорили вожаков, натравливали одну партию на другую, заключали союзы, затем их разрывши, беспощадно топили противников и использовали сторонников до тех пор, пока они были нам удобны, а затем бросали. Это заняло десять лет, но в конце концов отец стал олдерменом гильдии и самым богатым человеком города.