Гарнизон не сдается в аренду - Евгений Костюченко

— Дубовые горят жарче, — сказал Гранцов. — Очень они нам пригодятся в субботу поутру. За сауну-то я спокоен, она электрическая. Нам главное дело русскую баню раскочегарить. Новых хозяев надо ублажить всенепременно.

— Вот жизнь, — с ненавистью протянул Гошка. — От кого я это слышу? Баня, дрова, ублажить каких-то подонков? Ты же был моим богом… Особенно когда вернулся из Сомали.

— Из Эфиопии, — поправил Гранцов.

— Какая разница? Натуральный бог войны, с непробиваемой кожей, бесцветными глазами, с точными и резкими фразами… Тебя надо было тогда лепить, ваять, увековечивать. И что теперь?

— Знаешь, — сказал Гранцов, — бог войны совсем не такой фотогеничный.

Он присел на край стола, ненадолго задумавшись.

— Я тоже видел бога войны, — сказал Гранцов. — Он был в ватнике и солдатской шапке. И автомат ППШ висел на плече стволом вниз. Не по уставу, но о-очень удобно.

— И где же ты его видел?

— На фотографии. В Военно-Морском музее. Это Цезарь Куников. Был такой командир морпехов.

— Ну, сейчас ты скажешь, что с детства мечтал стать таким, как этот Куников, и все такое.

— Ты сам знаешь, что я с детства мечтал стать военным. И стал.

— Скажи еще, что с детства мечтал убивать.

— Что?

— А то, — мягко произнес Добросклонов. — Быть военным — значит убивать. Такая работа. Ты не знал?

— Об этом не думаешь.

— Ты много убил?

— Не считал.

— Вот не верю, — сказал Добросклонов. — Ты же все считаешь, все рассчитываешь, все запоминаешь. Просто не хочешь признаться. Что, совесть мучает?

— Причем тут совесть? Я не Раскольников, — сказал Гранцов. — Ты же сам сказал, работа такая. И хватит об этом. Сейчас у меня, слава Богу, совсем другая работа.

Братья замолчали.

— Нет, ты не заводись, — сказал, наконец, Добросклонов. — Я же не подкалываю. Я даже рад, что ты ушел из армии. Довольно тяжело жить рядом с героем. Слишком давит такое родство. Ты герой, а я, получается, говно.

— Еще раз назовешь меня героем, получишь в глаз.

— А что, не так? Я ведь не исполнял интернациональный долг, не ходил в атаку и все такое…

— Я тоже. — Гранцов пожал плечами. — Интернациональный долг? Не про меня. Я просто получил выгодную работу за границей. Благодаря родственным связям. И в атаку никогда не ходил. Сейчас на войне вообще в атаку не ходят. Работает артиллерия, а потом разгребают завалы и хоронят убитых, чтоб не смердели. Вот и все геройство.

— И за это дают ордена? — Добросклонов сел на кровати. — Я же видел тебя при полном параде! С иконостасом, как у ветерана.

— Награды дают по праздникам. Например, «40 лет Победы» и так далее. Дают всем, кто не заработал серьезных взысканий. У меня просто все удачно складывалось. Было много юбилеев. И мало взысканий.

— А орден? Красная Звезда? Тоже за чужой юбилей?

— За выполнение задания, — неохотно ответил Гранцов.

— А точнее можно?

— За то, что перебили кучу народа без единого выстрела и вернулись без потерь. Да, нам давали ордена. А твои братья-журналисты потом назвали нам мясниками.

— Журналисты мне не братья, — заявил Гошка. — Мой брат — герой. Бог войны.

Гранцов кинул в него подушкой. Добросклонов успел ее поймать и, смеясь, подложил себе под спину.

— Кстати, бог войны, ты можешь отдыхать. Я-то с настоящими богами столкнулся. Точно, эти уроды из академии — они не люди. Они лучше, чем люди. То есть боги. Или пришельцы, но это то же самое. С виду обычные люди, но они ничего не делают. У них нет работы, но они всегда хорошо одеты, здоровы и сыты. Она может говорить с тобой на любую тему, но она не училась в университете. Еще у нее нет своего дома. Никто не знает, где она живет, откуда приехала, куда уходит ночью. У нее есть только телефон. Мобильный. Набрал номер — и она с тобой. Или не с тобой. Потом появляется и рассказывает, как холодно было в Буэнос-Айресе. А Каракас — город контрастов.

— Так, понятно, — сказал Вадим. — Ты влюбился. Понимаю, все-таки богиня…

— Да, — сказал Гошка. — Богиня смерти.

— Еще не поздно, — сказал Гранцов. — Еще все можно поправить. Ты пробьешься. Разве не было хуже?

— Было, — согласился Добросклонов. — Но это не утешает.

Они проговорили до глубокой ночи, вспоминая времена, когда бывало и хуже. Обоим было что вспомнить. Голодное детство на южной границе. Скитания по чужим домам после гибели отца. А еще были годы, когда обоим приходилось браться за любую работу. Гошка днем сидел в редакции, а ночами занимался частным извозом. А Вадим, когда вылетел из армии и пропил выходное пособие, был то дворником, то грузчиком, то грузчиком, то дворником…

— Вот так отдохнул перед вахтой, — сказал Гранцов, глянув на часы. — Полтретьего! Пойду БМП сменю. А ты давай спи, восстанавливайся. Завтра, а особенно в субботу, ты мне нужен свежий как огурчик.

— У вас тут что, ракетная база? Чего тут по ночам сторожить? Сюда и днем не попадешь… Ладно, нам, гражданским, это не дано понять. Все, сплю, — зевнув, сказал Гошка. — Спасибо за психотерапию.

Гранцов прошел в кухню, чтобы заварить чайку покрепче, и растерянно остановился на пороге. Он не решался наступить на блестящий, только что вымытый пол. Все здесь сияло нереальной чистотой. Даже мусорное ведро, стоявшее под мойкой, отсвечивало помятым, но чистым боком.

Он услышал странный шум где-то рядом и заглянул в столовую. Регина Казимировна в синем рабочем халате стояла на столе, протирая плафон. Халат распахнулся, открыв ее стройные загорелые ноги, и Вадим в замешательстве кашлянул.

— Я вас разбудила? — виновато спросила Регина.

— Вы знаете, который час?

— Сейчас посмотрю.

— Три часа ночи, — сказал Гранцов.

— Возможно, — сказала она. — Уже светло. Вадим Андреевич, не сердитесь. Я все равно не могу спать в белые ночи. А тут столько работы.

— Нет, так не пойдет, — сказал он. — Если вы завтра будете клевать носом, извините, это никого не обрадует. В общем, давайте заканчивать, хорошо?

— Даю честное слово, что не буду клевать носом.

— Извините, но я не могу командовать женщиной, когда она стоит на столе, — сказал он и, крепко взяв ее за талию, перенес со стола на пол.

Она оказалась даже легче, чем он ожидал. «Легкая и теплая, словно птица, — подумал Вадим. — Доверчивая птица. Не вырывается».

— Ну и какая же будет команда? — спросила она. — Давно уже мной никто не командовал.

— Команда будет такая: отбой.

— Я уже забыла, что делают по этой команде.

— Закрывают глазки и начинают храпеть, — грубовато ответил он, однако его руки никак не могли оторваться от этой гибкой и мягкой талии.

— А у нас в полку по этой команде полагалось раздеться за сорок пять секунд, — сказала она, не делая ни малейших попыток вырваться. — По крайней мере, муж так рассказывал.

— Полки бывают разные, — сказал Вадим.

Краем глаза он заметил в окне какое-то движение и отдернул руки. За стеклом показался Поддубнов и кивком поманил его.

— Спать, спать, — Гранцов решительно повернулся к выходу. — Это не команда, а глубоко личная просьба.

Поддубнов молча повел его за собой к дровяному сараю, подвел к заграждению и показал пальцем на подкоп.

— Ну и что? — спросил Вадим.

— Фанерка-то наша, — сказал Поддубнов. — Это от старого чайного ящика фанерка, я сам эти ящики разбивал еще при старом командире.

— Дальше что?

— Фанерки лежали в сарае, за дровами, — сказал Поддубнов. — Я сейчас посмотрел, одной не хватает.

— Ну и что дальше-то?

— А то, — сказал Поддубнов. — Сегодня в сарае был только твой брат. Он мог и выкопать яму топором. И фанеркой закрыть.

— Мог, — согласился Гранцов. — Ну и? Выводы?

— Твою мать! Какие еще выводы!

— Борис Макарыч, не гони волну, — попросил Гранцов. — Сарай запирается? Нет. Мог Гошка выкопать такую яму за час и при этом еще дров наколоть вон какую кучу? Не мог. Так что по базе ходит нечистая сила. Леший пришел из леса, подкопался, сходил в сарай за фанеркой. Вот и все.

— Как у тебя всегда все гладко объясняется, — проворчал Поддубнов. — Все равно. Гоша твой — фрукт. И за ним надо присмотреть. И вообще, мог бы не обниматься в темном уголке, а сменить меня пораньше. Раненых вообще в наряд не ставят.

— Кто тут раненый? Ты же типичный самострел. Членовредитель. Подставил бок, чтобы отвертеться от нарядов, — неосторожно пошутил Гранцов и тут же схватился за место, где железный палец Поддубнова нашел у него печень. Следующим движением железного пальца был произведен звонкий щелбан. — Сдаюсь, сдаюсь!

— Ты не сдавайся, а женись давай!

Мысль семейная была любимым коньком мичмана Поддубнова. «Даже трава вокруг нас стремится к воспроизведению, — говорил он, вольно цитируя какого-то сэнсэя. — Столько сил тратит она, чтобы выжить, привлечь всяких мошек и птичек и с их помощью оплодотвориться и разнести семена по округе и потом, после суровой зимы, окружить свой иссохший стебелек зелеными ростками потомков. А ты, Гранцов, здоровый мужик, и стебелек вроде не засох, а все не можешь жениться, завести себе нормальную бабу и окружить себя потомками».