Элизабет и её немецкий сад - Элизабет фон Арним

– Материала? – осведомился он. – Какого материала?

– О, ну как же, материала для книги. Я вкратце записываю все, что поражает меня в вашей стране, и со временем сделаю из этого книгу, – она говорила очень громко, как все англичане, когда разговаривают с иностранцами.

– Дорогая моя, – сказала я, влетев к Ираис после того, как благополучно препроводила Минору в ее комнату, – представляете, она пишет книги!

– Кто, та девица на велосипеде?

– Ну да, Минора. Только представьте!

Мы стояли и потрясенно смотрели друг на друга.

– Какой ужас! – пробормотала Ираис. – Я еще ни разу не встречала ни одной молодой девушки, которая бы занималась таким делом.

– Она сказала, что здесь полно материала.

– Полно чего?

– Материала, из которого делаются книги.

– Ой, дорогая моя, все еще хуже, чем я могла предположить! Странная девушка – всегда большая обуза для друзей, но обычно с нею можно справиться. Но девушка, которая пишет книги, – это просто неприлично! Главное, таких людей невозможно одернуть – они неодергиваемые.

– Но мы можем хотя бы попытаться! – вскричала я с такой горячностью, что мы обе расхохотались.

Больше всего поразили Минору холл и библиотека; после ужина она так долго слонялась по совершенно промерзшему холлу, что Разгневанный в качестве тонкого намека вырядился в шубу. Намеки у него всегда очень тонкие.

Она пожелала выслушать всю историю монастыря и монахинь, и Густава Адольфа, и вытащила толстую тетрадь, в которую собралась записывать мой рассказ. Я тут же умолкла.

– И что дальше? – спросила она.

– Ничего, я все рассказала.

– Ох, но вы же только начали!

– А дальше ничего и не было. Не хотите ли пройти в библиотеку?

В библиотеке она опять угнездилась перед камином, чтобы погреться, а мы сидели рядком и мерзли. Профиль у нее просто восхитительный, что порядком раздражает. Однако моя душевная буря была быстро усмирена тем фактом, что глаза у нее расположены слишком уж близко друг к другу.

Ираис закурила сигарету и, откинувшись на спинку кресла, принялась изучать Минору из-под ресниц. Наконец она осведомилась:

– Вы пишете книгу?

– Ну… Да, можно сказать, что пишу. Понимаете ли, просто мои впечатления от вашей страны. Все, что кажется мне любопытным, что удивляет – я это записываю, а потом, когда будет время, постараюсь все это переработать.

– А разве вы не живопись изучаете?

– Да, но я же не могу заниматься этим до конца дней! У нас, англичан, есть пословица: «Жизнь коротка, искусство вечно» – а вечность кажется мне слишком долгой, и когда я устаю, то отдыхаю за письмом.

– И как вы ее назовете?

– О, я думаю назвать ее «Немецкие странствия». И звучит хорошо, и отражает содержание. Или «Записки из немецких странствий» – я еще окончательно не решила.

– Можно еще написать «От автора „Блужданий по Померании“», – предложила Ираис.

– Или «Дрезденская болтовня», – сказала я.

– И «Берлинские байки» – добавила Ираис.

Минора смотрела на нас во все глаза.

– Не думаю, что два последних подойдут, – сказала она, – потому что это будут не юмористические наблюдения. Но первый заголовок мне нравится, – повернулась она к Ираис и вытащила свою тетрадь. – Я должна записать.

– Но если вы будете просто записывать все, что мы говорим, а потом это опубликуете, будет ли книга считаться целиком вашей? – осведомилась Ираис.

Но Минора так усердно записывала, что прослушала вопрос.

– А вы, Мудрейший, можете что-нибудь предложить? – спросила Ираис у Разгневанного, который сидел молча и только выпускал в воздух клубы дыма.

– О, он у вас называется Шалфеем?[36] – вскричала Минора.

Мы с Ираис переглянулись. Между собой мы называем его совсем по-другому, но не дай Господь Минора каким-то образом об этом пронюхает и запишет в свою тетрадочку. Сейчас же Разгневанному явно не понравилось, что наша новая гостья прямо у него под носом называет его «он».

– Мужья известны своей мудростью, – мрачно изрекла я.

– Хотя и не все мудрецы становятся мужьями, – столь же мрачно сказала Ираис. – Мудрецы и мужья… Шалфей и мужья, – задумчиво продолжила она. – Вам это ничего не напоминает, мисс Минора?

– О, я поняла… Какая же я глупая! – с энтузиазмом воскликнула Минора, воздев карандаш и роясь в памяти. – Шалфей и… Ой… Да… Нет… Да, ну конечно… Ох, – разочарованно вздохнула она, – но это же так по-плебейски… Я не могу это записать.

– Что по-плебейски? – не поняла я.

– Она имеет в виду, что сочетание шалфея и лука слишком уж простонародное, – с ленцой протянула Ираис. – Но это вовсе не так, это очень вкусно.

Она встала, подошла к фортепиано, пробежалась пальцами по клавишам и запела[37].

– А вы играете на фортепиано? – спросила я Минору.

– Да, но, боюсь, давно уже не практиковалась.

На это я предпочла промолчать: я хорошо знаю, что означают такие слова и какого рода музицирование за ними может последовать.

Когда настало время расходиться по спальням, Минора вдруг заговорила на каком-то незнакомом языке. Мы замерли.

– Что это с ней такое? – прошептала Ираис.

– Я тут подумала, – Минора перешла на английский, – что вы предпочитаете разговаривать по-немецки, а я в равной степени…

– О, пожалуйста, не беспокойтесь, – возразила Ираис. – Нам нравится время от времени освежать наш английский, не так ли, Элизабет?

– Мне тоже надо время от времени говорить по-немецки, – сказала Минора. – Не хотелось бы его забыть.

– О, но разве вы не знаете этой английской песни? – Ираис, которая уже поднималась по лестнице, повернулась к нам. – «Это безрассудство – помнить, это мудрость – забывать…»

– Надеюсь, вы не будете нервничать, оставшись одна на новом месте, – торопливо сказала я.

– А в какую комнату вы ее поместили? – спросила Ираис.

– В номер двенадцать.

– О! Вы верите в привидения?

Минора побледнела.

– Что за чепуха! – сказала я. – Никаких привидений здесь нет. Спокойной ночи. Если вам что-то понадобится, там есть звонок.

– А если увидите в комнате что-то необычное, – добавила Ираис, входя в свою спальню, – не забудьте записать.

27 декабря

Сдается мне, сейчас принято считать Рождество утомительно скучным временем, когда вас принуждают объедаться и веселиться без всякого на то повода. А на самом деле, если устраивать его должным образом, это самая красивая и поэтичная из всех традиций, когда вы, в течение года относясь более-менее недружелюбно ко всем на свете, в течение целого дня обязаны быть любезными и добрыми со всеми, и уж точно очень приятно дарить подарки и не думать при этом, что вы кого-то там балуете и портите, и не страдать от этого впоследствии. Слуги – все равно что большие дети и, как и дети, рады подарочкам и лакомствам, а детки все дни, оставшиеся до Рождества, надеялись встретить в саду Младенца Христа с кучей подарков. Они твердо уверены, что подарки им приносит именно он, и это такая прекрасная идея, что Рождество стоит праздновать хотя бы из-за нее.

Поскольку подготовка к празднику велась в большом секрете, она почти полностью легла на меня, потому что и в доме, и на фермах множество народа, и все дети – и большие, и маленькие – ждали своей доли радости. В течение нескольких дней вход в библиотеку был запрещен, потому что здесь мы установили елки и разложили подарки. Елки выстроились по одной стороне, а три других стены были заставлены столами с подарками. И когда елочки зажглись и отсвет огоньков заиграл на счастливых лицах, я забыла обо всей беготне вверх-вниз по лестницам, о головной боли, о ноющих ногах, и радовалась вместе со всеми. Сначала свои подарки получила Июньская детка, затем остальные – по старшинству, потом мы, взрослые, потом слуги, главный управляющий со своей семьей, управляющие с ферм, мамзели, счетоводы и секретари, а потом уж дети – толпы и толпы детей, те, кто постарше, вели младших за руки, совсем маленьких несли на руках, а их мамы заглядывали в отворенную дверь. Дети выстроились под елками и спели две или три рождественских песни, получили свои подарки и с торжеством покинули комнату, уступив место следующей смене. Трое моих малышек тоже с энтузиазмом подпевали, независимо оттого, знали они слова или нет. По этому случаю все трое были одеты в белое, а Июньскую детку нарядили так,