Элизабет и её немецкий сад - Элизабет фон Арним
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Без музыки трудно, – запыхавшись, объявила Минора, то возникавшая между креслами, то исчезавшая, совершенно очевидно, обращаясь ко мне, но глядя при этом на Разгневанного.
Все молчали.
– Это же такой милый танец, – снова пропыхтела она, сделав несколько поворотов.
Молчание.
– Дома от него все в восторге.
Молчание.
– Позвольте мне научить вас. Почему бы вам не попытаться, герр Мудрец?
Она присела перед ним в реверансе. Она всегда так к нему обращалась, явно не понимая, что ему это неприятно, хотя это было видно всем.
– Пойдемте, отложите свою скучную книгу, – весело продолжала она, поскольку он не сдвинулся с места. – Наверняка это какая-то скучная книга о сельском хозяйстве, вы все равно носом киваете! Танцы пойдут вам на пользу!
Мы с Ираис испуганно переглянулись. И даже побледнели, когда бедняжка действительно вырвала у него из рук книгу и, игриво взвизгнув, умчалась в соседнюю комнату, прижимая книгу к груди и задорно оглядываясь на него через плечо. Наступила неловкая пауза. Мы с Ираис сидели, уставившись в пол. Разгневанный медленно поднялся, стряхнул пепел с сигары, глянул на часы и удалился в свои комнаты, откуда не выходил весь вечер. Должна сказать, что с тех пор она в игривое состояние не впадала.
– Надеюсь, вы внимательно слушаете, мисс Минора, – сказала Ираис, – потому что подобные беседы вам будут полезны.
– Я всегда прислушиваюсь к разумным разговорам, – ответила та, помешивая свой напиток.
Ираис недоверчиво приподняла брови.
– Значит, вы согласны со словами нашей хозяйки о том, что женщины – никто? – осведомилась она, немного помолчав.
– Никто? Нет, конечно, не согласна.
– Однако она права. В глазах закона нашей страны мы буквально никто. Знаете ли вы, что женщинам здесь запрещено посещать политические собрания?
– Неужели?
На свет была извлечена заветная тетрадь.
– В законе четко сказано, что женщинам, детям и идиотам запрещено посещать такого рода собрания.
– Детям и идиотам – это я понимаю, – сказала Минора. – Но женщин относят к той же категории, что детей и идиотов?
– Да, к той же категории, что детей и идиотов, – с мрачным видом кивнула Ираис. – А известно ли вам, что женщинам запрещено законом ездить на верхних этажах омнибусов и трамваев?
– Быть такого не может!
– И знаете почему?
– Даже представить себе не могу!
– Потому что, когда она поднимается или спускается по лесенке, те, кто сидят внизу, могут увидеть лодыжки в чулках.
– Но что?..
– Понимаете ли вы, что общественная мораль немцев столь неустойчива, что подобное зрелище может оказаться для нее фатальным?
– Но я не понимаю, каким образом чулки…
– Да еще полосатые, – сказала Ираис.
– А штопка обладает особенно тлетворными свойствами, – добавила я.
– «Тлетворные чулки» или «Размышления о морали нижних юбок», – сказала Ираис. – Запишите, пригодится для названия вашей следующей книги о Германии.
– Никогда не могу понять, вы всерьез или шутите, – пожаловалась Минора и уронила свою тетрадь.
– Неужели? – с милой улыбкой спросила Ираис.
– Это правда, – Минора повернулась к Разгневанному, который где-то на заднем фоне возился с лимонами, – что по вашему закону женщины приравнены к детям и идиотам?
– Совершенно верно, – с готовностью ответил он. – И это очень правильная классификация.
Мы все уставились на него. Наконец я сказала:
– А вот это уже оскорбительно.
– Истина всегда оскорбительна, – миролюбиво ответил он. – Если бы мне доверили составить новый свод законов и я бы имел честь выслушивать ваши разговоры, мои дорогие дамы, подобные тому, при которых присутствую в данный момент, я бы провел именно такую классификацию.
На это рассердилась даже Минора.
– То есть вы самым беспардонным образом называете нас идиотками? – спросила Ираис.
– Идиотками? Ну что вы, что вы, ни в коем случае. Детьми – милыми послушными детишками. Мне очень нравятся ваши беседы. В ваших убеждениях и мыслях столько молодости, свежести, и при этом они ничего не значат.
– Ничего не значат? – вскричала Минора. – Но наши убеждения очень много значат для нас!
– Вы насмехаетесь над нашими убеждениями? – сердито спросила Ираис.
– Ни в коем случае! Ни за что на свете я не стал бы оспаривать или пытаться изменить ваши милые убеждения. В том и состоит ваше очарование, что вы всегда во что-то верите. Как ужасна была бы наша жизнь, если бы юные дамы верили лишь фактам, а не чьим-то заверениям, и предпочитали бы самостоятельно во всем убеждаться! Тогда у них не оставалось бы иллюзий, а женщина без иллюзий – самая пугающая и неприятная вещь, строптивая к тому же.
– Вещь? – возмутилась Ираис.
Разгневанный, обычно молчаливый, время от времени компенсировал молчание неумеренно длинными выступлениями. Вот и сейчас он влез на трибуну – стоял, повернувшись спиной к камину со стаканом глинтвейна в руках. До этого Минора почти не слышала его голоса – так редко он что-то говорил, и замерла с воздетым карандашом, готовая записывать всю мудрость, что прольется из его уст.
– Что станет с поэзией, если женщины станут настолько разумными, что не будут больше выслушивать поэтические банальности? Надеюсь, вы понимаете, что любовь вся состоит из банальностей, – он взглянул на Ираис.
– Да, так все говорят, – признала она.
– Кто возьмется утверждать, что жертвенность прекрасна, если у слушательницы до такой степени будет отсутствовать воображение, что она разглядит в общей картине лишь одну жертву – себя саму?
Минора спешила слово в слово записать сказанное.
– У кого хватит смелости заявлять, что никогда не умрет, если будет соблюдать диету и делать упражнения на свежем воздухе? А ведь именно женщины распространяют эту ложь, потому что верят в нее. Их поразительное тщеславие заставляет их глотать лесть такую грубую, что она сродни оскорблению, и мужчины всегда готовы нагородить столько вранья, сколько женщина способна выслушать. Кто безрассуднее пускается в пылкие преувеличения, нежели влюбленный, который еще не получил того, на что надеется? Подобно соловью, он предается бесконечным модуляциям, демонстрируя весь свой талант, неустанно повторяя самые сладкие ноты, пока не получит желаемое, после чего его песня, подобно соловьиной, резко обрывается, чтобы больше никогда не зазвучать.
– Записывайте, записывайте, – прошептала Ираис, наклонившись к Миноре: совет явно излишний, потому что карандаш скрипел с невероятной скоростью.
– Женское тщеславие настолько безмерно, что даже получив девяносто девять наглядных уроков того, чем отличаются обещание и выполнение и до какой степени пусты и бессмысленны сладкие речи, она в сотый раз с той же охотой и так же зачарованно, как впервые, будет выслушивать самую неприкрытую лесть. И разве могут подействовать на такую женщину нотации ее разумной сестры, которая никогда не попадалась на подобную удочку? Но бесполезно говорить ей, что она жертва мужчины, что она его игрушка, что ее обманывают, попирают, унижают, что над ней смеются, ни в грош не ставят – бесполезно, потому что в данном случае это не так. Она – жертва собственного тщеславия, и разве можно ждать от женщины, что она вооружится против своего тщеславия, против веры в свои прелести, против всего, что придает смысл ее существованию?
– Элизабет, неужели вы настолько тщеславны, – спросила шокированная Ираис, – что с охотой претерпели те самые девяносто девять попыток обольщения, прежде чем добрались до конечного пункта своей судьбы?
– Наверное, я отношусь к числу тех самых разумных женщин, – ответила я, – потому что никто не пытался меня прельстить.
Минора вздохнула.
А он продолжал:
– Мне нравится слушать, как вы рассуждаете о положении женщин, и я все жду, когда вы поймете, что они занимают именно то положение, которое им подходит. Как только они сочтут, что им подходит другая,
