Мотель «Парадиз» - Эрик Маккормак

Когда пришло время покинуть приют, он поступил учеником механика на плавучую школу торгового мореходства – пароход «Опустошение». На второй год его и потерявшую мать дочь командора, шестнадцатилетнюю Матильду, застали голыми в кровати. Она сказала отцу, что за те полтора месяца, что продолжались их отношения с Захарией Маккензи, она узнала о том, что бывает между мужчиной и женщиной больше, чем тому когда-либо доведется узнать. Она сказала, что Захария мог быть самым нежным и внимательным другом на свете, и именно это покорило ее. Иногда он становился неуправляемым развратником и требовал ее тела снова и снова, пока она не чувствовала себя так, словно с нее содрали кожу. Иногда он бывал суровым моралистом, проповедуя ей: покайся, покайся; иногда – садистом, и тогда привязывал ее к кровати и хлестал поясом, кусал за соски, насиловал; иногда пресмыкался перед ней, молил пропитать его своей мочой, втереть ему в волосы свой кал; иногда вел себя, как незнакомец, отказывался узнавать ее, отрицал, что был с ней когда-либо близок. Оба они были девственниками в начале того лета.

Захария Маккензи списался с «Опустошения» и нашел место механика на маленькой торговой линии. В команде он был человеком полезным, но офицеры в кают-компании fie знали, что о нем и думать. Его слова были словно камуфляж для мыслей. Их непрозрачность смущала одних, но других странным образом успокаивала. В путешествиях он много читал, вел дневник. Со своей семьей он виделся только однажды после того, как оставил приют.

1

Следующей ночью я спал так крепко, что Хелен пришлось будить меня, чтобы я подошел к телефону в кабинете рядом со спальней. Было около двенадцати. Мне как раз снился странный сон, где я был на вечеринке у каких-то друзей, но никто из них, похоже, не знал, кто я такой. А если я пытался заговаривать с ними, спрашивать, в чем дело, то не слышал собственного голоса.

Я проковылял в кабинет, все еще не проснувшись. Я смутно видел, что сейчас – темная ночь и должно быть, шел дождь; время от времени с улицы доносился шелест проезжающих машин. Я поднял трубку.

– Алло?

Какое облегчение. Я слышал свой голос. Тот сон кончился.

– Эзра, извини, что беспокою тебя. Это Доналд Кромарти.

Мягкий хайлендский говор. Я не удивился, хотя следовало бы. Поэтому пришлось разыграть удивление.

– Кромарти! Как ты?

Некоторое время мы обменивались удаленными любезностями, пока он не добрался до причины своего звонка.

– Это касается четверых Маккензи.

Кого же еще… Я терпеливо ждал продолжения.

– Я нашел человека, который располагает информацией о старшем из них, Захарии. Я от него ничего не смог добиться, но он не врет. Дело верное. Он знает имена всех четверых. Он сказал, что ему велела связаться со мной Изабел Джаггард. Ты вряд ли ее знаешь, но в свое время она была довольно известна. Это все, что он мне сказал. Он сказал, что будет говорить с нами обоими или не будет говорить вообще. Так что дело за тобой. Сможешь вырваться?

2

Самолет зашел на круг над аэропортом в девять утра. Мы провели несколько часов на высоте тридцати тысяч футов, в бесконечной пустыне мыльной пены. Но спускаясь, самолет вдруг оказался в полумраке, под брюхом гигантского чудовища. Своим темным выменем оно вскармливало гладкие зеленые холмы края, расстилавшегося внизу. Мы мягко приземлились и побежали вдоль посадочной полосы, торопясь укрыться от дождя под уютными огнями терминала.

Итак, на сцене, наконец, появляется Доналд Кромарти.

Он встретил меня в зале ожидания. Его было нетрудно заметить. Высокий, сутулый, все лицо в рытвинах, как минное поле, после детских сражений с оспой. Я обратил внимание, что он стал укладывать пряди волос поперек головы, и это ему шло. Вообще все его тело наконец догнало ум, повзрослевший намного раньше. Осторожная улыбка и мягкий голос остались при нем. Я сказал, что рад видеть его спустя столько лет. Мы поболтали немного, и если бы я не заметил новую для меня жесткость в его зеленых глазах, мне, может быть, стало бы комфортнее; может быть, я бы даже почувствовал себя как дома.

3

Мы поехали на восток, к столице, на его старом «мерседесе». Отличная дорога бежала мимо грязных городков, разбросанных по индустриальной пустоши, как два десятка угольков, нанизанных на драгоценную цепочку. За разговором я не заметил, как мы добрались.

Кромарти рассказал мне, как много месяцев назад начал наводить справки о Маккензи. Как я и догадывался, ему не раз пришлось уткнуться в глухую стену: многие архивы выжжены бомбежками во время войны, западные острова обезлюдели, очевидцы испарились без следа. Кроме того, оказалось не так просто найти остров, который подходил бы для истории моего деда, Дэниела Стивенсона.

Но больше всего Кромарти разочаровало полное отсутствие каких-либо письменных свидетельств якобы совершённого преступления. Трудно поверить, чтобы пресса могла быть настолько осмотрительной. Он проверил всех возможных Маккензи. Опираясь на мои слова, он предположил, что Захария, с его записными книжками и наклонностями рассказчика, мог даже в конце концов попробовать себя в литературе. Кромарти изучил биографии примерно пятисот сочинителей по фамилии Маккензи – и все напрасно.

Перелом наступил, когда ему пришло в голову опробовать средство, от которого у него самого сводило зубы. Он за свой счет поместил в «Северные Новости» объявление, где без обиняков просил сообщить любую информацию о семейном преступлении, совершенном где-то на островах в самом начале века врачом по фамилии Маккензи; четверых детей звали Амос, Рахиль, Эсфирь и Захария.

На следующий день Кромарти позвонил человек и спросил, чем вызван его интерес. Кромарти рассказал ему обо мне. Человек сказал, что его друг Изабел Джаггард рекомендовала ему предложить помощь, но он опасается неприятностей с законом, и поэтому требует полной конфиденциальности. Кромарти знал, кто такая Изабел Джаггард; он дал ему слово и договорился о встрече, куда мы как раз и направлялись.

В свою очередь я рассказал Кромарти о своем путешествии на юг, о том, как обнаружил Эсфирь Маккензи и о своей уверенности в том, что она, Амос и Рахиль и есть патагонские Маккензи.

Когда я закончил, Кромарти покачал головой. Он никогда не сталкивался с такой чередой событий, с таким количеством странных связей и совпадений.

Кромарти был, разумеется, не из тех, кто прячет голову, увидев что-то странное. Он был историк, он нашел доказательства того, что несколько веков назад на островах у западного побережья существовала группа монахов-отшельников, о которых до тех пор ничего не было известно. Они калечили себя, чтобы продвинуться на духовном пути к своего рода извращенной святости. Эта научно-детективная работа принесла ему международное признание.

Так что когда он сказал, что обеспокоен, мне тоже стало не по себе, словно я должен был в чем-то оправдываться. Я помалкивал, опасаясь, что он считает ложью все, что я говорю ему, с самого начала. Мне пришло в голову, что он, быть может, и не верит, что я услышал эту историю от своего деда. Но я надеялся, что теперь, отыскав кого-то, кто знает о Захарии Маккензи, он убедится, что я ничего не выдумал.

Словно прочитав мои мысли, Кромарти заявил, что будет и дальше распутывать тайну семьи Маккензи, «куда бы это его ни привело». Он повторил это еще несколько раз, поглядывая на меня. И я оставил дурные предчувствия при себе – как и то, что их вызвало.

Примерно через час – раньше, чем предполагали, – мы 'были в столице. Я снял номер в небольшом отеле на улице Герцогини и сказал ему, что хотел бы немного вздремнуть. Я устал от мучений бессонной ночи в самолете. Кромарти сказал, что с удовольствием проведет это время, роясь в запасах местных книжных лавок.

4

Я хорошенько отдохнул, и около шести вечера мы с Кромарти уже торопились к условленному месту встречи. Это был бар в нескольких кварталах от моего отеля. Мы торопились, потому что стояла середина ноября, вокруг была непроглядная темень, ледяной ветер с близкого Устья шквалами выплескивал на город привычный для него дождь. Он завывал, призывая к суровости во всем.

Мы были счастливы оказаться в теплом зале «Последнего менестреля». Я огляделся сквозь завесу сигаретного и трубочного дыма. То был респектабельный бар; одна стена в нем щетинилась пыльными палашами и щитами, висящими на шотландском пледе; полоски на нем, казалось, прочерчены ржавым скиэн-ду [5]. С другой стороны на нас глядела дюжина бурых портретов. Вероятно, на них были изображены прашуры горстки мрачных посетителей (ни одной женщины), сидевших вдоль стен за пластиковыми столиками.

Но здесь, по крайней мере, было тепло. Мы с Кромарти заняли столик в углу и принялись размораживать свои кости тепловатым виски. Едва мы устроились, как входная дверь снова распахнулась, позволив холодному сквозняку совершить мстительный рейд по залу. Виной тому было появление в баре весьма пожилой пары. Мужчина был в твидовом пальто, женщина – вся в черном. У нее были седые волосы, белое лицо и темные солнечные очки. Мужчина же, напротив, был румян и моложав для своих лет. Он посмотрел вокруг, увидел, что мы глядим на него, и привычным движением, твердо взяв старушку под локоть, повел ее к нашему столику.