Мотель «Парадиз» - Эрик Маккормак

«Ла Куэву» заполнял сигаретный дым, запах пота и керосиновых ламп. На первом этаже – бар и с полсотни столиков, все заняты. Рядом с одной из стен была глубокая яма, окруженная перилами и переходившая в пещеру; вниз вела шаткая лестница. Я заглянул в нее: там тоже были столики, а за ними – освещенная эстрада с задником из скальной породы. На первом этаже, где мы стояли, дюжина полуодетых женщин присматривала за шестью-семью десятками посетителей мужского пола. Среди официанток попадались хорошенькие, но у большинства были обвисшие груди, или толстые животы, или не хватало зубов. Среди мужчин, которым они прислуживали, тоже не на что было смотреть. Торчащие животы, плоские зады – но все они были пьяны, это точно. Над баром тянулось нечто вроде галереи, на которой видны были бамбуковые кабинки с драными шторами. Некоторые женщины по боковой лестнице отводили туда мужчин.

Мой друг привел меня сюда на представление, поэтому мы нашли два места у перил над самым кратером. Там, внизу, это представление и проходило. За всеми столиками было полно пьяных. Нам не пришлось долго ждать.

Первой выступала безумного вида индуска. Она вышла на сцену из-за большого валуна с сумкой на плече. Когда она положила ее под луч прожектора, стало видно, что это не сумка, а живой младенец, только без головы. А также – без рук и ног. Рот и глаза сгрудились на небольшом выступе там, где должна быть шея. Женщина принялась кормить его молоком и мякиной – послышалось чавканье, крохотные глазки завращались. Больше она ничего не делала – только кормила младенца. Зрители почти не обращали на нее внимания. Как сказал мой приятель, такое можно каждый день увидеть на улице, необязательно идти в «Ла Куэву».

Следующий номер повторяли по просьбам почтенной публики. На сей раз публика заинтересовалась. На сцену, хромая, вышел старик, завернутый в полотно. Он заметно нервничал. Когда старик уронил ткань, народ загоготал. На нем не было штанов, полотно скрывало огромную, как у слона, мошонку, свисающую до колен, с маленьким сучком пениса наверху. Публика ржала и кричала; старик стоял перед ней совершенно счастливый.

Мой приятель слыхал об этом случае: много лет назад у старика случилась грыжа, но денег на врача не было. Его внутренние органы сползали в мошонку, пока та не наполнилась до отказа. Весила она тридцать фунтов. Теперь у него было достаточно денег, чтобы оплатить лечение, более того – врач предупреждал его, что в любой день мошонка может лопнуть. Но старик ответил, что, если вылечит ее, никто не захочет видеть его на сцене, так что он не хочет даже слышать об этом.

После старика были, в основном, номера сексуального характера, какие в те времена можно было увидеть в любой таверне. Змеи, заползающие в вагины и выползающие обратно, мужчины и женщины, совокупляющиеся с псами и мулами, безумно худой мужчина с пенисом длинным, как трость, которым он попадал в пустую глазницу кривой женщины; толстяк, который пытался, стоя на стуле, отыметь священную корову. Корова, похоже, не возражала; но вдруг, задрав хвост, она опорожнила свой кишечник прямо ему на ноги. Публика сочла это весьма забавным, в отличие от толстяка.

Такова была обычная вечерняя программа в «Ла Куэве» по будням. Но ее нельзя было даже близко сравнить с выступлениями Делио. О нет, никоим образом.

6

У Делио и Сеньоры был первый автомобиль, который когда-либо видели в этих краях. Сеньора рассказывала, как он к ним попал. Пришлось доставлять его по воде: вокруг Цтекаля не было ни одной проходимой дороги. Городские улицы тоже были хуже некуда. Они предназначались в лучшем случае для пешеходов и мулов. Автомобиль был большой и хорошо отлаженный. Удивительно, как им удавалось поддерживать его на ходу в такой жаре и влажности. Они ездили только по центральной улице, вверх и вниз, раз в день. Это был их единственный способ порисоваться, хотя по местным меркам они были богачами.

Двадцать лет Делио был одним из известнейших карнавальных артистов во всем штате. Впервые увидев его на сцене, я понял, что все, через что я прошел на ринге, – полная ерунда. Потому что он был агухадо: двадцать лет раз в месяц он зарабатывал на жизнь, пронзая свое тело вертелами. Но не только сквозь плоть – это мог каждый любитель. Знаменитые агухадос пропускали вертелы сквозь все тело, от груди до спины и с бока до бока.

Так Делио и познакомился с Сеньорой: ему нужен был ассистент, который втыкал бы вертелы, и она вызвалась добровольцем. Ассистенты назывались агухереадорами. Они были едва ли не важнее самих агухадос. Вот, к примеру, Сеньора: если бы она не справилась, если бы сделала хоть одну ошибку, Делио умер бы на месте. Ей нужно было плавно вводить вертел (они назывались агухас) в его тело, совершенно точно зная, где он пройдет, не задев ни одного жизненно важного органа. Часто счет шел на мельчайшие доли дюйма. Здесь необходимы холодная голова, твердая рука и невероятная точность. Видимо, Сеньора где-то изучала внутреннее строение человеческого тела. Ей нужно было уверенно провести вертел без отклонений по заранее определенному маршруту. Специалисты, бывало, говорили, что тело агухадо это минное поле. Сквозь него лежит только одна безопасная тропка, известная только его личному агухереадору; и только он один может по ней пройти.

Делио был не единственный агухадо на свете. На каждом уважающем себя карнавале их было как минимум по одному. Но его представления были популярнее других, и вот почему: он превратил их в соревнование. С годами он постепенно увеличивал количество вертелов, входящих в его тело. Каждый год он шел на новый личный рекорд, – и заранее анонсировал попытку. Люди толпами стекались посмотреть на это даже из столицы, многие заключали пари об исходе представления, делали ставки на то, сколько вертелов он сможет принять на этот раз, установит ли новый рекорд, умрет ли до того, как повторит прошлогодний, не сделает ли его агухереадор, Сеньора, фатальной ошибки и не убьет ли его.

Большинство агухадос доходили до десяти, редко до пятнадцати вертелов; лучшие из них бросали вызов Делио, но сдавались или умирали, пытаясь с ним состязаться. Ему сопутствовал такой успех, что те, кто не любил его, распускали слухи, будто он подкупает агухереадоров своих соперников, или же подсылает кого-то отравить их агухас. Но этим сплетням никто не верил. Делио был величайшим и доказывал это каждым своим новым выступлением. Для него десять вертелов были всего лишь разминкой. Его рекорд был – двадцать пять, и он пообещал, что достигнет большего, прежде чем уйти на покой.

На его представлениях процветал тотализатор, но его никогда не афишировали. Такова особенность этого бизнеса, и Делио с Сеньорой прекрасно о нем знали. Они понимали, что их зрители – всего лишь люди.

После представления Сеньора на время превращалась в медсестру, ходила за Делио, следила, чтобы его раны не воспалились, особенно в сезон дождей, когда все подвержено гниению. Месяц от представления до представления он проводил закутанный в бинты; где-то из его тела всегда сочился гной.

Я видел его последний выход. За месяц до того он объявил, что идет на свой окончательный рекорд: двадцать шесть вертелов, и после этого он отойдет от дел. Так что в тот вечер народу в «Ла Куэве» было под завязку. Мы с приятелем еле-еле нашли себе стоячие места. Здесь были мэр и вся полиция, местные адвокат, врач и дантист в одном лице и священник (ему пришлось сидеть одному в тени: церковь не одобряла агухадос). Как всегда, спорили о том, с какого ракурса лучше смотреть: большинство предпочитало сбоку, так виден вход и выход вертела; другим нравилось следить через плечо агухереадора, куда он его вонзает. Третьим казалось, что самое важное – откуда он выйдет; эти говорили, что судить, насколько хорош агухереадор, можно лишь по тому, насколько аккуратно выходит наружу острие.

7

Гомон стихает, когда на сцену выходит невысокий темноглазый человек в одной набедренной повязке. Она следует за ним торжественно и серьезно. Привязывает его к эстаке, столбу, укрепленному на сцене специально для этого. Он стоит к публике боком и привязан достаточно туго, чтобы не шелохнуться во время представления. Двадцать лет покрыли всю его щуплую фигуру стигматами.

Женщина, одетая в черное, спрашивает, готов ли он принять первый вертел. Он кивает. Она поворачивается к столику за эстакой. Там на белой ткани лежат двухфутовые шпаги с костяными ручками. Она выбирает одну, поворачивается и осматривает тело мужчины, как живописец – холст. Затем помещает острие вертела на шрам под его ребрами и мягко нажимает на рукоять, пока острие не выходит из соответствующего шрама на спине. В «Ла Куэве» так тихо, что знатокам слышен шорох вертела, пронзающего тело агухадо.