Марийкино детство - Дина Бродская

Машка держала на руках братишку и делала Марийке какие-то таинственные знаки.

— Чего тебе? — спросила Марийка, выскочив в сени.

— Бежим скорей за ворота революцию смотреть! Все ребята на улицу побежали. Там люди ходят и песни поют…

— Сейчас, я только платок накину.

Марийка вернулась на кухню, схватила висевший на гвоздике вязаный платок и побежала к дверям.

— Ты куда, скаженная? Жакет хоть надень! — крикнула ей вслед Поля.

Но Марийка уже была далеко.

За воротами стояло несколько жильцов, дворник, Полуцыган и прачка Липа.

Тут же вертелись Сенька Полуцыган и Машка. Возле соседних домов тоже стояли кучки людей. Все смотрели в сторону Казачьей улицы.

— Чего они смотрят? — спросила Марийка, ёжась от холода.

— Рабочие пошли на Сергиевскую политических из тюрьмы выпускать, — сказал Сенька. — Сколько народу-то — уйма! Ваш Саша-переплётчик впереди всех идёт. Скоро они обратно вернутся!

— Цыц, золотко, цыц, серебряное! — успокаивала Машка посиневшего от холода братишку, который ревел во всё горло.

— Зачем дитя вытащила? Неси в дом, корова! — прикрикнул дворник.

— Та он же закутанный. Он, дедка, дома всё равно сидеть не хочет…

Возле калитки стоял Полуцыган.

— Ну, уж теперь, Иван Дормидоныч, всё на другой фасон пойдёт… — говорил он дворнику.

— Главное, чтоб войну скорей прикончили. Сколько она, подлая, нашего брата истребила! — сказала Наталья.

Марийка выбежала вслед за Сенькой на середину мостовой и, подпрыгивая на одном месте, чтобы согреться, смотрела вдоль улицы. Эх, хорошо бы побежать на Сергиевскую и посмотреть, как освобождают политических! Да уж холодно очень. Марийка представила себе, как толпа подходит к тюрьме, а впереди толпы — Саша-переплётчик. Как они распахивают кованые тюремные ворота, а из-за решётчатых окон им машут платками политические. Лица у них бледные, а волосы и ногти длинные — в тюрьму отросли. Небось рады-радёшеньки, что на волю выпускают.

— Сенька, а их опять в тюрьму не посадят?

— А чего их садить? Это ж не воры. Их посадили за то, что они против царя, а царь теперь и сам, наверно, сидит.

Улица была по-прежнему пустынна. Вдруг из-за угла выбежал Митя.

— Чего вы тут стоите, как тумбы? — закричал он. — Бежим на Симеоновскую, там участок горит!

Ребята побежали на Симеоновскую.

Впереди, разбрызгивая грязь, мчались Митя и Сенька, за ними бежали Марийка и Машка с братишкой на руках.

Возле полицейского участка стояла толпа и смотрела, как под деревом пылает огромная куча бумаг.

Полосатая будка, где всегда стоял городовой, была повалена набок.

Марийка и Сенька протолкались вперёд.

Высокий человек с завязанным глазом подбросил в костёр новую охапку бумаги.

— Жги, жги, не жалей!

— Весь царский строй так спалить надо! — кричали из толпы.

— А городовые, говорят, переоделись — один даже бабье платье надел…

— Конечно, прошло ихнее время.

— Ну, народ теперь легче вздохнёт…

Пламя листало плотные глянцевые страницы добротной бумаги с двуглавым орлом.

Костёр разгорался всё больше и больше. Уже начинало заниматься дерево.

— Здорово, а? — шептала Машка Марийке на ухо. — Вот, гляди, сейчас дерево загорится, а потом огонь на дом перекинется, и пойдёт вся улица гореть… Может, и до нашего дома пожар дойдёт… Интересно…

Марийка вернулась домой, когда уже совсем стемнело.

В кухне было тепло и вкусно пахло жареной бараниной. Поля, раскрасневшаяся и злая, перемывала в лоханке тарелки.

— Где, непутёвая, носишься? — закричала она, увидев Марийку. — Всё по улицам шатаешься, вместо того чтобы матери помочь! Со вчерашнего вечера посуда грязная стоит!..

— Так революция ж, мамочка…

— Я тебе дам революцию!.. — закричала Поля и хлопнула Марийку по щеке мокрой, жирной рукой. — Иди посуду мой! Наши-то черти жрут, как лошади, не поспеваешь за ними прибирать!

Марийка, всхлипывая, начала мыть тарелки.

Вечером этого же дня на улицах продавали специальный номер газеты, где подробно рассказывалось о последних событиях в Петрограде.

В кухню к Поле пришли Липа, Наталья, Полуцыган и старый дворник.

Полуцыган читал вслух:

— «Восставшими войсками и революционным народом захвачена Петропавловская крепость. Все политические освобождены из казематов и выпущены на свободу».

Женщины внимательно слушали чтение и ахали.

Плотник и меховщик

На базаре ни к мясу, ни к маслу было не подступиться. В июне месяце началась выдача хлебных карточек. Рабочие получали два с половиной фунта, служащие — полтора фунта, а дети до пяти лет — один фунт.

Марийка очень гордилась тем, что ей полагалось полтора фунта хлеба, как взрослой. Она спрятала отдельно свою зелёненькую карточку и каждый день сама отрывала по талончику.

— Царя скинули, а всё по-старому, как и было! — ворчала Поля. — Войну не кончают, на базаре, всё втридорога. Недаром Саша-переплётчик давеча говорил: пока буржуев да министров к чёрту не погоним, до тех пор народ легче не вздохнёт…

Марийка почти всё время проводила на заднем дворе у Веры Полуцыган.

Когда, наступили тёплые дни, Вера стала немного поправляться, и Наталья выносила её из подвала на солнышко. Сенька натаскал откуда-то четыре ведра песку, и Марийка с горбатой Верой часами копались в песке возле курятника — устраивали норки, лепили башенки.

Этим летом двор опустел. Ляля Геннинг со своей матерью уехала к бабушке в Одессу. Исчез куда-то жандармский полковник Шамборский. Крикливая толстая Шамборщиха притихла и присмирела. Она уже не ездила на извозчике, как раньше. Она ни с кем во дворе не разговаривала и, когда с ней здоровались, только молча кивала головой с таким видом, будто была обижена на всех соседей.

С тех пор как уехала Ляля, Ванде запретили выходить во двор, и она торчала у себя на балконе, перевесившись через перила и уныло глядя вниз. Домовладелец Сутницкий тоже перестал показываться во дворе. На его окнах целый день были спущены полотняные шторы, и горничная не выносила на балкон попугая, как прошлым летом.

Во дворе рассказывали, что в именье Сутницкого Заерчановке крестьяне сожгли господский дом, разгромили конюшню и винный погреб, а лошадей, сеялки и молотилки поделили между собой.

В июле вернулся с фронта муж прачки Липы, плотник Легашенко. Он был всё такой же бородатый; ноги, руки у него были целы, но щека у него всё время странно передёргивалась, точно Легашенко старался согнать невидимую муху.

Легашенко снова принялся плотничать, починял, как раньше, мебель, мастерил табуретки и сундучки, но прачка говорила, что мужа её отравили на войне газом и что он теперь совсем больной и припадочный.

И верно. Он уже не шутил, не боролся на полянке со своим сыном Митей, как бывало. Целый день он работал, молчаливый и хмурый, а вечером, сидя на досках, сваленных у сарая, что-то вполголоса рассказывал дворнику и другим подвальным про войну, и лицо его болезненно передёргивалось.

В городе было неспокойно. Говорили, что начинаются грабежи.

По ночам у ворот дома дежурили по очереди все жильцы. Доктору Мануйлову выпала очередь дежурить вместе с печником Полуцыганом, а меховщик Геннинг дежурил с Патапуфом.

Однажды в жаркий, летний день Марийка, игравшая с ребятами на заднем дворе, услышала музыку духового оркестра.

— Солдаты! Солдаты идут! — крикнул Сенька и первый бросился на улицу.

За ним побежали и остальные.

Мимо дома проходил отряд, отправлявшийся на фронт.

— Гляди-ка, Марийка, ваш офицер идёт, — зашептал Сенька.

Марийка увидела Сашу-офицера, который проходил, гордо подняв голову и глядя прямо перед собой. Его щегольские, ярко начищенные сапоги с узенькими носками блестели на солнце.

Когда Саша-офицер уже прошёл мимо, вдруг за ворота выскочила Елена Матвеевна и пустилась его догонять. В руках у неё был свёрток с пирожками.

А отряды всё шли да шли. Проходил уже третий оркестр. Сверкала медь, лоснились красные, надутые щёки трубачей. Каждый раз, когда близко ударял барабан и гремели медные тарелки, у Марийки ёкало сердце.

У ворот стоял меховщик Геннинг в чесучовом костюме и соломенной шляпе-панаме. Он о чём-то спорил с Полуцыганом. Марийка прислушалась.

— И когда этому конец настанет? — хмуро говорил Полуцыган, не глядя в лицо меховщику. — Гонят народ на убой, ну прямо как скотину бессловесную.

— Свою же свободу идут защищать, — сказал меховщик, обтирая лысину белоснежным платком.

— Кому свобода, а кто её ещё и не нюхал, — усмехнувшись, пробормотал Полуцыган.

— Что ж, вы хотите, чтоб немецкий кайзер сел нам на шею? От него будет трудней избавиться, чем от царя…