Хоксмур - Питер Акройд

Лучше тебе избрать срок по собственной воле, а не предавать себя на произвол злой Фортуны.

Понимаю, хозяин, вижу, куда Вы гнете.

К чему мне сказывать — скажи ты сам.

Что ж я могу знать? Разве лишь то, что Вы мне поведать желаете. Да все равно не могу я этого совершить.

Тебе ли бояться смерти из-за мучений? Ты ведь уж испытал более мучений в жизни, нежели в смерти обретешь.

Но как же Второе Пришествие, хозяин?

Довольно тебе, Нед, верить в бабьи сказки, россказни святош да проповедников. Твое тело — все, что у тебя есть, а не станет его, тут и конец всему.

Да я того только и ищу, что конца своей жизни нещастной. Теперь я ни то, ни се. Погиб я.

Приближалась ночь, до заката оставалось не более получаса, свет уж делался сумеречным, и тут я дал Неду свой нож. Холодает, сказал он. Тебе уж недолго тут осталось, отвечал я, не успеешь замерзнуть. Мы пошли вместе к церкви, откуда рабочие успели разойтись по домам, когда же Нед ударился в плач, я призвал его двигаться дальше. Жалкой он был человечишка, мешок мешком, брел мелкими шажками, покачиваясь, но вот наконец привел я его к краю вырытого основанья. Тут он, широко распахнувши глаза, сложивши накрест руки (в одной был зажат нож), уставился в верх, на мое наполовину готовое творение, а солнечные лучи меж тем удлинялись, камень расплывался в очертаниях. За сим взор его довольно долгое время был прикован к земле, ибо он не смел шевельнуться, не смеючи расстаться с жизнью; еще немного, и его охватил бы приступ меланхолии, однако духа Меркурия у меня в характере поболее будет, так что я направил нож, и наконец он упал.

У меня вырвалось ах ты, Господи, когда я присел на корточки, чтобы рассмотреть его во тьме под стенами церкви. За сим я поднялся с колен, весь в зловонном поту, и расхохотался — потеря-то была невелика, что и говорить. И все-таки я тут же отправился прочь, чтобы стражникам не открылось произошедшее, и был вынужден миновать сборище попрошаек, что сидели рядом с костерками, жарили свои гнилые объедки. Этот сброд являл собою зрелище жалкое; даже в неровно мерцающем свете видел я их нечесаныя волосы, чумазыя лица, длинныя запущенныя бороды, закутанныя в тряпье: у одних головы были покрыты нитяными шапками, у других всунуты в старые чулки, так что они в своих одеждах всевозможных цветов более всего походили на Древних Бритов. Я завернулся в плащ и поспешил далее, чувствуя в носу запах, шедший от их вонючих навозных куч и луж нечистот.

Иные из них казались до странности оживленными, плясали вокруг жалкого огня в одном углу поля; топотали и ревели они, словно те, которых порют в Брайдвеле, разве что этим плетьми служили крепкая выпивка да забвение. А когда налетел порыв ветра с реки, я услыхал обрывки их песни, сиречь:

Крутится колесо, вращается всю жизнь,Крутится колесо, не встать ему ни в жизнь.

Должно быть, я стоял и слушал, принявши странный вид, ибо мошенники сии меня заметили и принялись издавать громкие вопли, перекрикиваться друг с дружкою; и тут на меня налетела толчея спутанных мыслей, голова закружилась, как часто бывает с человеком во сне. Я побежал к ним с распростертыми руками, крича: помнишь ли меня? Ни в жизнь тебя не покину! Ни в жизнь, ни в жизнь!

4

И когда крик замер, с усиленной ясностью вновь послышался шум движения. В углу какого-то пустыря стояла кучка бродяг. Там, на этой заброшенной площадке, годами скапливался городской мусор: большую территорию занимали расшвырянные битые бутылки и куски металла, в которых невозможно было что-либо распознать; сорная трава и всевозможные разновидности высокой амброзии отчасти закрывали остовы машин, брошенных или сгоревших; в землю врастали гниющие матрасы. Ближе к реке стоял щит; он был темно-красного цвета, но изображения отсюда было не различить, видны были только слова «ЕЩЕ ОДИН НА ДОРОЖКУ». Сейчас, в начале лета, от этой забытой местности шло сладкое зловоние, кружащий голову запах распада. Бродяги развели костер, навалив кучей старое тряпье и газеты, найденные ими поблизости, и начали плясать вокруг него — или, скорее, покачиваться взад и вперед, а в центре круга колебался огонь. Они выкрикивали в воздух слова, но, пропитавшись алкоголем, возможно — денатуратом, не осознавали ни времени, ни места, где они находятся. Когда они поднимали глаза вверх от крутящейся земли, на лица их падал мелкий дождь.

Поодаль от них, в ближайшем к Темзе углу площадки, сидел одинокий нищий, не сводивший глаз с удаляющейся фигуры в темном плаще.

— Помнишь меня? — выкрикнул нищий. — Это же ты, ты и есть! Я тебя видел! Я за тобой давно смотрю!

Фигура мгновение помедлила, потом заторопилась дальше; тут внимание нищего переключилось, и он, совсем забыв о человеке (тот успел дойти до реки и теперь стоял спиной к городу), опять согнулся и заново принялся копаться руками в сырой земле. Позади него виднелись очертания Лаймхаусской церкви на фоне темнеющего неба; он поднял взгляд на здание, сделанное из внушительного, но уже осыпающегося, потерявшего цвет камня, и потер шею ладонью правой руки.

— Холодно, — сказал он. — Я пошел. Хватит с меня. Замерз я.

До заката оставалось около получаса. Он знал, что остальные бродяги будут толпиться у костра, пока не упадут на землю в изнеможении и не заснут там, где свалились, но, не желая следовать их примеру, двинулся к заброшенному дому (судя по виду, ранней георгианской эпохи), стоявшему на углу Нэрроу-стрит и Роуп-мейкерс-филд. Подобных жилищ попадалось там множество, окна их были заколочены, двери забиты досками, однако именно этот дом уже много лет был обитаемым, и полиция, зная это, не возражала. Считалось, что, если бродяги займут один дом, и только его, то не станут лезть в церковь или в ее подземную часовню, чтобы расположиться там на ночлег. Однако на самом деле никто из них в церковь Св. Анны заходить не собирался.

Дойдя до Нэрроу-стрит, нищий остановился, с неожиданной яростью снова представив себе спину человека, ушедшего от него к реке; правда, вспомнить, когда в точности произошло это событие, он не мог. Он быстро обернулся, а после, ничего не увидев, медленным шагом вошел в дом. Когда он заходил в прихожую, внутрь хлынул дождь, и он остановился посмотреть на свои растрескавшиеся, дырявые башмаки; потом обследовал свои мокрые пальцы и потер их об стену. Он заглянул в комнаты на первом этаже, посмотреть, нет ли тут каких-нибудь знакомых ему предвестников «проблем»: попадались такие, что задирали всякого, кто к ним приблизится, и такие, что кричали или звали кого-то по ночам. Бывали случаи, когда в местах вроде этого, где находили приют бродяги, один поднимался среди ночи, убивал другого, а после снова ложился спать.

В доме уже обосновались трое: в дальнем углу самой большой комнаты лежали, повалившись на старый матрас, мужчина и женщина — оба старики на вид, если забыть о том, что для бродяг время движется быстро и стареют они рано. В середине комнаты молодой человек жарил что-то на покореженной сковороде, опасливо держа ее над огнем, который развел на потрескавшемся каменном полу.

— Это что-то — ты погляди, Нед, — сказал он нищему, когда тот вошел в комнату. — Это просто что-то.

Нед заглянул в сковороду и увидел нечто съестное оливкового цвета, скворчащее в собственном жиру. От запаха ему сделалось не по себе.

— Я пошел! — закричал он молодому человеку, хотя их разделяли всего пара дюймов.

— Там дождь страшный, Нед.

— Мне тут не нравится. Я пошел!

Но вместо того, чтобы выйти на улицу, он вошел в следующую комнату, которую использовали в качестве нужника; помочившись в угол, он вернулся, злобно глядя на молодого человека, по-прежнему склонявшегося над огнем. Старая пара не обращала на них обоих внимания: у женщины в одной руке была темно-коричневая бутылка, она размахивала ею, продолжая, как могло показаться, прерванную беседу.

— Пыль, на нее только посмотришь, на пыль-то, — говорила женщина, — сразу поймешь, откуда она. Поймешь-поймешь.

Она повернула голову и взглянула на своего спутника — тот сидел согнувшись, опустив голову между колен, — потом запела низким голосом:

Сумраки вечерниеПо небу крадутся… —

но скоро запуталась в словах и, несколько раз повторив «небо» и «ночь», снова погрузилась в молчание. Глянув в разбитое окно, она произнесла:

— Видишь, вон там, облака? Там лицо, на меня глядит — точно говорю.

Она протянула бутылку своему спутнику, который минуту держал ее, не поднося к губам. Тут женщина выхватила у него бутылку.

— Спасибо, выпить дала, называется, — произнес он, сконфуженный.

— Ты как, доволен?

— Был доволен, а теперь недоволен. — И он улегся к ней спиной.