Дом с закрытыми ставнями - Павел Паутин

Как это так? — удивился Парфен.

Да ведь «низшая» любовь всего лишь отблеск «высшей». Выходит, что у вас любовь — оболочка, под которой скрывается ликование спасенного. Каждый из вас о себе только радуется, за свое спасение бога любит, а ближнего любит не сам по себе, а по божьему внушению… Не-ет, брат, это корыстная любовь. И бесполезная. Ну, что она дает для нашей жизни?

Неверующему — ничего, а верующему — все.

Парфен, ни на кого не глядя, поднялся с лавки и поспешно вышел.

Дядя Савелий жалеючи посмотрел ему вслед. А потом потрепал меня по голове и сказал:

Так что, друг ситцевый, и ты подумай обо всем. Слушай все — да и мотай на ус. У тебя вся жизнь впереди.

А я думал свое. «Вот бы меня взяли в армию! — думал я, — Избавился бы я от этого молельного дома, на летчика бы выучился. А еще бы лучше моряком стать. Плавать по всем океанам. В разных бы странах побывать. Простофиля этот Парфен. Нашел кого слушать — Евмена да моего отца! Дядя Савелий — вот это человек! С ним хорошо, интересно»…

Деревянные узоры

Лютый январь сменился февралем — бокогреем. Крепка еще власть зимы, но февраль все же сшиб ей рог. Сначала робко появились под карнизом малютки — сосульки. Кое — где на крыше теплый луч прижег снег. Суметы оделись ослепительной ледяной пленкой. В теневых местах она отливала яркой голубизной. Поутру внатруску ложился иногда колючий снежок, перегоняемый несильным ветром, который в дружбе с весной. Насорит зима — лиходейка снегу, а ветерок чисто, как березовым веником, подметает его, и вновь суметы сияют серебром.

Воробьи в эту пору заватажились, громко чирикали, облепив наличники с солнечной стороны.

Ночами ветер ведьмачил, белой метлой мел дороги. В такие вьюжные ночи отец с дедом начали что — то мастерить. Они вроде бы помирились, были молчаливы и смирны.

Дед натопил, как следует, в своем полуподвале, принес туда две семилинейные лампы, запалил их и, положив на стол лист белой бумаги, что — то начал рисовать на нем.

Вскоре пришел отец. Оба, сидя за столом с карандашами, крепко думали. Наконец я догадался, что дед с отцом выдумывают всякие рисунки для украшения карнизов, ставней и ворот нашего дома. Так они рисовали несколько вечеров.

После этого дед с отцом закатили на козлы толстый березовый сутунок и продольной пилой распустили его на тонкие тесины. Целую неделю сохли они в подвале. Потом отец прошелся рубанком по этим доскам…

Дед принес в мастерскую небольшой сундучок и начал осторожно выкладывать на стол какие — то круглые, треугольные, полукруглые и квадратные резаки. Это были инструменты для работы по дереву. Среди них находились топоры, мелкие ножовки и рубанки, которые дед называл сливчиками. Сливчик был острее бритвы. После, заточки дед выдергивал из бороды несколько волосинок, клал их на жало и тихонько дул. Волосы резались пополам. Дед одобрительно крякал и начинал расхваливать немецких мастеров, изготовивших такой чудесный инструмент. Немецкие фирмы «Лев на стреле» и «Лебедь на стреле» издавна славились плотницким и столярным инструментом. Мастера Шауфлеры известны были в старой России. За их инструмент платили большие деньги. За железку для фуганка или рубанка могли прибить человека. Сколько денег выспорил дед этими железками! Вставит её в старый рубанок, набьет в доску гвоздей и айда сбивать шляпки. Они отлетали, как срезанные бритвой, и, к удивлению спорщика, на жале не оказывалось даже самой малой зазубринки. Секрет железок заключался в стальном лобке. Спереди железка была стальная, а сзади железная. На каждом инструменте был выдавлен лев или лебедь, стоящие на стреле…

Наконец дед с отцом приступили к вырезке узоров. У деда и отца они разные. У деда по низу доски шли с такими тоненькими лепестками, что, казалось, дунь на них, и они отлетят. В середине тянулся другой узор, похожий на звездочки с колосьями ржи. В верхней части доски дед сплетал что — то похожее на сказочный лес. Все это так сочеталось и дополняло друг друга, что трудно было оторвать взгляд.

У отца все выглядело по — иному.

По низу он пустил лошадей с пахарями и плугами, в середине рассыпал сжатые снопы, а вверху набросал такие гирлянды узоров, что не сразу — то можно было их понять.

Я не узнавал отца и деда. Куда делись баптисты, проповедники? Передо мною увлеченно резали дерево два добрых бородатых волшебника; такими же они были однажды на сенокосе.

Дед разрешил мне взять немецкую ножовку, которой очень дорожил. Я пилил чурбачок и вдруг как — то неуклюже дернул рукой; хрустнула ножовка — змейка, отломился ее кончик. Я так и обмер, ожидая ругани и тумаков.

Дед взял ножовку, покачал головой и неожиданно стал утешать меня: Ничего, на крупный рисунок еще годится. У меня вторая такая же ножовка есть.

Я был благодарен деду и готов был броситься ему на шею…

Ранней весной дед с отцом закончили резать узоры.

Ну, давай, Никишка, прикинем — что куда.

А что прикидывать? — возразил отец. — У меня рисунок понятнее твоего, стало быть, мой на фасад, а твой на тыльную сторону.

Это как же так на тыльную? Выходит, на твою работу будут смотреть все, а на мою только те, которые идут из нужника?

Почему так? Совсем не так. С соседней улицы твой узор просматриваться будет, — успокаивал отец.

Там же лес, чего болтаешь? Давай — ка лучше жребий кинем, — заволновался дед.

Отец согласился.

Дед вытащил из старой коробки тяжелый царский пятак.

Орел кверху — узор на улицу, решка кверху — узор со двора. Кидаем только раз, — дед подкинул пятак, тот закувыркался в воздухе и звякнул возле моих ног орлом кверху.

Дедин на улицу! Дедин на у — лицу! — закричал я. Дедовы карнизы и ставни мне больше нравились.

Ты неправильно кидал! — заявил отец.

Как это неправильно?

А вот так! Хитришь все. Дай — ка я подкину!

Уговор был раз кидать! — заорал дед.

Отец яростно засопел, прошелся из угла в угол и вдруг уставился на дедов узор и ехидно засмеялся.

Твой орнамент вообще нельзя показывать, — торжествующе заявил он.

Ты чего это? Белены объелся? — изумился дед, вытаращив глаза на отца.

Что ты изобразил? Ведь звезда получилась. Грех это. Накажет тебя господь…

Так, так… — дед побагровел и вонзил глаза в отцовский узор. — А у тебя, Никишка, вверху как бы талия женская вычерчивается. Это уже прелюбодеяние. Тобой во время работы дьявол руководил.

А тобой — сатана! Ишь ты, рассыпал звезды! — отец ткнул пальцем в узор и случайно обломил ромашку.

Эх и взъярился дед! Он схватил одну отцову доску, да как треснул ее об верстак — она и разлетелась на половинки. Отец взвыл. Я и оглянуться не успел, как они схватили друг друга за грудки и повалились на кучу стружек и опилок. Я испугался и выбежал из мастерской…

Половодье

Зима еще злилась. Были морозы по утрам.

Я принес в класс стеклянную банку, налил воды и опустил в нее березовые веточки. Скоро они выпустили ребристые, липучие, душистые листочки. Зелень радовала душу.

Снег затвердел, покрылся блестящей коркой.

Ишь, весна — то покрывало выбросила! Стало быть, тепло идет, — говорили бабы.

И оно пришло. Зазвенели ручьи. Проснулся мой любимый родник. Я пришел с ним повидаться. В саду проталины курились легким паром. Под каждым деревом образовались ямки, а в них торчали кустики брусники. С елей падали сосульки и, рассыпая искры, вонзались в снег.

На завалинки, на бревна у калиток выбирались из домишек старики и старухи. В огороды скот выпускали. Мать тоже вывела в огород Зорьку. Бросила ей охапку сена, а она не ест, на солнце смотрит и мигает огромными глазищами. Соскучилась. Шерсть на Зорьке черная, блестящая. На лбу, поперек — белая полоска. Потому и назвали ее Зорькой. Я подошел к ней, погладил ее лоб. Шерсть от солнца нагрелась, пахла хлевом. Едва я отошел от Зорьки, как на ее широкую спину сели скворцы и ну перышки чистить, а Зорька стоит и не шелохнется. Почистили скворцы перышки, легли, клювы под крылышки спрятали — задремали. Тепло им, хорошо, да и хитрая кошка не подберется, — не пустит ее Зорька.

На прошлогодних огуречных грядах рылись куры.

Я пошел в лес за медунками. Они росли на буграх и солнечных полянах. Нарвал их целый пучок, очистил, съел. Вкусом они напоминали зеленую дыню. Увидел я барсучиху с детенышами. Вышли на промысел из норы, нюхали, царапали коготками землю, стряхивали с сухих былинок всяких жучков да букашек. Перед тем, как идти домой, я собрал букет подснежников. Они бывают разные. На солнцепеке — белые, а в тени — синие. Походил немного, и к моему букету прибавился желтый гусиный лук, сиреневые хохлатки и трехцветные фиалки — виолы. Вернулся домой, отдал матери цветы и вышел во двор. К обеду стало теплее, земля пуще размякла, но теневые стороны дома еще были влажны и кое — где белы от инея. Дед выкидывал из конюшни навоз. Прилетела стая воробьев, села на кучу и дружно закопошилась в ней, подняв крик. Летали первые весенние красные бабочки. Из щелей забора выползали божьи коровки. Высоко в небе пролетели гуси. Где — то на голых деревьях подняли шум грачи. Пахло дымком, дегтем от телеги, смолой от ворот, молоком и сырой землей.