В изгнании - Феликс Феликсович Юсупов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После этого дикого танца все успокоилось. Я оделся, а когда вымели устилавшие пол осколки стекла, у кровати мадам уже был накрыт обед.
В тот вечер я в последний раз видел маленькую баронессу; мадам Хуби обнаружила, что та ела живыми золотых рыбок из аквариума, и вышвырнула ее за дверь.
Так началось мое общение с мадам Хуби, столь же небанальное, как и сама эта женщина. Ее монструозная внешность, ее проделки, вызывающая грубость составляли коктейль, конечно, странный, но не без пикантности. Привязанность, которую она мне выражала, была вполне экстравагантной по форме – и именно из-за этой экстравагантности она не могла оставить меня безразличным. Конечно, я был польщен, но скорее мной, как всегда, двигало любопытство ко всему, что выходило за рамки обычного, особенно когда речь шла о чувствах, которые я мог внушить. Такой, казалось бы, странный мой интерес к мадам Хуби имел нечто общее с тем интересом, который я испытывал к махарадже. Эти два существа, такие разные, имели некоторые сходные черты, начиная с их оригинальности. Оба были с Востока; оба следили за мной с равным вниманием, которое заставляло меня всегда быть начеку, и эта игра, в которой я находил что-то опьяняющее, заставляла меня терпеть их деспотизм. Мадам Хуби была, конечно, далеко не столь грозна, как загадочный махараджа, но она тоже могла быть опасной на свой лад, и мой демон все время подталкивал меня к этим существам.
Глава VIII. 1924–1925 годы
Гнев Виденера. – В Нью-Йорк на суд. – Грубости в ходе процесса. – Оптимистичные прогнозы. – Поездка на Корсику. – Мы покупаем два дома в Кальви. – Любезность корсиканцев. – Я проиграл процесс. – Большевики нашли в Москве наши драгоценности. – Новые предприятия: ресторан «Домик» и другие. – Открытие отделений «Ирфе» в Туке, затем в Берлине и Лондоне. – Фрогмор-коттедж. – Панч II
К концу года мне стало известно, что Виденер, понимая неизбежность судебного процесса, оставил все приличия и в ярости обзывал меня самыми грубыми словами. Это была досадная новость, поскольку оскорбление, хоть и переданное через океан, не становилось от этого меньше. До того я не имел намерения лично являться к барьеру; ругань Виденера сделала это обязательным. Я телеграфировал своим адвокатам, что буду в Нью-Йорке к открытию слушания и лично дам показания. Я не мог не сознавать, что меня ждут неприятности. Отговорив Ирину сопровождать меня в путешествии, обещавшем быть малоприятным, весной 1925 года я отправился в Америку на пароходе «Мавритания». Меня сопровождали Мациров и Макаров.
По прибытии в Нью-Йорк репортеры и таможенники встретили меня как старого знакомого. Последние чистосердечно смеялись, когда я заверил их, что на этот раз не привез «сокровища царской короны».
Макарова изумили небоскребы, но при этом они стали для него большим неудобством, поскольку он испытывал болезненный страх перед лифтами и не пользовался ими, взбираясь каждый день по лестнице на пятнадцатый этаж, где находились наши комнаты.
День я обычно проводил в совещаниях с адвокатами, а вечера – в «Русском орле».
Обрадованная Вера Смирнова не расставалась со мной. Вернувшись к прошлогоднему обычаю, она устраивала в отеле скандалы, являясь туда в самое невозможное время, и почти всегда в цыганском костюме.
Чтобы поправить свое плачевное финансовое положение, она попросила меня организовать ей концерт в частном доме. С такой просьбой я обратился к молодой, богатой американке, владелице частного отеля. Публики было много, и сумма набралась значительная. Смирнова покорила аудиторию, но после первой части концерта во время краткого перерыва она исчезла. Когда же все вернулись на места, певицу долго, но безуспешно искали. Хотя никто не выходил из дома, ее никак не могли обнаружить. Наконец я нашел ее спящую совершенно раздетой в постели хозяйки дома. Она воспользовалась предоставленными ей несколькими минутами отдыха, чтобы принять ванну и вздремнуть, меньше всего заботясь о тех, кто ждал в салоне окончания концерта. В этом была вся Смирнова.
* * *
Рассмотрение дела в суде началось в начале апреля и продолжалось три недели. В первые три дня адвокат моего противника вел себя неописуемо грубо. Мне было ясно, что своими оскорблениями он рассчитывал заставить меня потерять хладнокровие. Спокойствие, которое я сохранял, его раздражало, а симпатия, которую открыто выражала мне публика, приводила в бешенство. Вечером после третьего заседания мне предложили обед «накоротке».
Показания Виденера были откровенно провальными.
– Испытывали ли вы сочувствие к князю и русским беженцам, когда предложили ему сто тысяч ливров за эти картины? – спросил один из моих адвокатов, Кларенс Дж. Шим.
– Да, сочувствовал, как можно сочувствовать бездомной собаке или кошке… Но куда мы придем, если будем отвечать на все просьбы нуждающихся? В мире не хватит на всех богаделен.
Он признал, что оставил за мной право выкупить картины, но добавил, что таким образом он спекулировал на моей вере в реставрацию старого режима, в которую он сам не верил. Для него это был маневр, с помощью которого он надеялся играть наверняка. Можно ли винить его за это?
На меня градом сыпались грубости. Но со своей стороны должен сказать, что Виденера мои адвокаты тоже не щадили. Букнер называл его ростовщиком, Шим «хитрым и бессовестным спекулянтом».
– Я мог бы сказать, что Виденер – клятвопреступник, вор и мошенник, – сказал он наконец. – Но в этом нет нужды: он сам показал здесь, перед судом, свое истинное лицо. Все, что я бы ни сказал, к этому уже ничего не прибавит.
Мои адвокаты не сомневались в благоприятном исходе процесса, и я разделял их оптимизм. Судья должен был вынести решение лишь через два месяца, и мое присутствие в Нью-Йорке было совершенно излишним. Я, не колеблясь, сел на первый же пароход, шедший в Европу.
* * *
Через некоторое время после моего возвращения в Париж я узнал о приезде Виденера. Говорили, что он хотел со мной встретиться,
