В изгнании - Феликс Феликсович Юсупов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вспоминается еще одна женщина – наш давний русский друг, замечательная особа, далеко не глупая, но одержимая манией величия. Она претендовала на близкое знание света и давала понять, что буквально все мужчины в нее влюблены. Очень высокая, она не утратила ни пяди своего роста, несмотря на приличный возраст, высоко держала голову и старалась во всех обстоятельствах сохранять достоинство и осанку. Она сильно красилась и довольно претенциозно одевалась, весьма злоупотребляя вуалями, цветами и перьями. Лорнет, которым она постоянно пользовалась, не мог избавить ее от неприятностей, которые доставляла ей близорукость, граничащая со слепотой. Упав однажды в водосточный люк, которого она не заметила, она была извлечена оттуда молодым секретарем английского посольства, случайно проходившим мимо. Нимало не растерявшись, она поднялась, направила лорнет на своего спасителя и, смерив его надменным взглядом, промолвила: «Благодарю вас, молодой человек. Я принимаю по четвергам.»
Мы охотно прощали нашему другу эти невинные странности, пожалуй, единственный ее недостаток. И все же мы не могли отказаться от удовольствия и порой подшучивали над ней. Однажды мы пригласили ее обедать еще с одним нашим другом, бароном Гаучем, любезным стариком, преклонные годы которого не отняли у него бодрого настроения. Он охотно согласился на придуманный мной розыгрыш. Он надел парик в стиле Людовика XIV, букли которого падали ему на плечи, и большие темные очки. В таком виде он должен был сойти за шведского профессора по фамилии Андерсен, близкого друга шведского короля. Хотя наша приятельница прекрасно знала барона Гауча, а запах нафталина, исходивший от парика, мог бы показаться ей подозрительным, она ни на секунду не заподозрила мошенничества и не переставала весь обед лорнировать псевдо-профессора и его удивительную прическу.
Я увидел ее снова лишь через несколько месяцев. Она сказала мне с упреком:
– Феликс, я никогда вам не прощу шутки, которую вы со мной сыграли. Обедая недавно со шведским королем, я спросила о его друге, профессоре Андерсене. Поскольку мой вопрос его удивил, я описала ему этого человека: «Я не знаю профессора Андерсена, имеющего столь пышную шевелюру, – сказал он. – Вы несомненно стали жертвой мистификации».
* * *
Я уже рассказывал о субботах в Булони. Но один раз в году, в Святую субботу, вечер приобретал особый характер.
Пасха всегда для русских повод для большого праздника, но это еще и время, когда эмигранты особенно остро чувствуют тяжесть изгнания: Москва с ее церквями, освещенными тысячами свечей, и все колокола Кремля, звонящие о Воскресении Христовом, – зрелище, великолепие которого невозможно описать, стоит перед глазами у всех русских вечером в Святую субботу. В эту ночь службы в наших церквях и сопровождающее их пение исключительно красивы. Церковная служба кончается, и, прежде чем собраться на традиционный ужин, верующие трижды обнимаются и целуются по обычаю, говоря: «Христос воскресе!»
Многие наши соотечественники приезжали в Булонь на Пасхальную ночь. Один французский журналист написал об этом больше с юмором, чем с точностью, в статье под названием: «Княжеские ночи». Среди различных небылиц там тем не менее угадывается что-то от атмосферы булонских вечеров:
Это Пасха, Пасха, – поют птички в Тюильри и Люксембургском саду. Это Пасха, Пасха, – вторят русские в Париже.
Вечером в Святую субботу, с одиннадцати часов, полковники лейб-гвардии, кузины царя и знатные вельможи съезжаются со всех сторон, с ближних и дальних окраин Парижа, из Кламара и Аньера, из Версаля и Шантильи, и собираются густой толпой вокруг церкви на улице Дарю на полуночную мессу, которую служат с большой помпой священники и архисвященники, попы и архипопы и сам Митрополит, который является не средством передвижения, но очень высоким иерархом ортодоксальной церкви[2]. Служба кончается, и, поцеловавшись трижды в губы и затушив свечи, которые держали в руках, последние бояре, сопровождаемые последними европейскими американцами, отправляются ужинать на Монпарнас или на Монмартр и праздновать обильными возлияниями Воскресение Христово.
Тем временем настоящая «княжеская ночь», праздничный ужин, который собирает вокруг крашеных красным яиц, традиционного кулича и молочных поросят настоящих великих князей и прекрасных славянок, развертывается не у «Корнилова», не в «Золотой рыбке», даже не в «Шехерезаде», но в маленьком доме в Булони, среди бесчисленных фотографий монархов, более или менее свергнутых. Буфет роскошен, фантастичен и причудлив: сосиски, принесенные маленькой танцовщицей, соседствуют с благородными трюфелями, щедрым даром голландского королевского дома при посредничестве леди Детердинг. «Простое красное» разлито и в простые стаканы и в кубки из золоченого серебра и тоже соседствует с самыми драгоценными шамбертенскими винами и редчайшими шато-лафитами.
Окруженный эскортом из верных кавказцев, хозяин дома переходит от группы к группе, говорит с одними, предлагает выпить другим, любезный, отстраненный и таинственный, но никогда не перестающий великолепно играть свою роль. Его тонкое лицо освещается счастливой улыбкой, когда донна Вера Мазуччи проливает водку на фортепиано, или когда Серж Лифарь, делая акробатический трюк, разбивает люстру.
Молодая брюнетка поет металлическим и немного хриплым голосом цыганский речитатив, и ей подпевают хором четыре княгини, три графини и две баронессы. Вспомнив о своей русской крови, Мари-Терез д’Юзес, первая герцогиня Франции и внучка Голицыных, дарит пасхальный поцелуй игроку на балалайке. Соседи напоминают их высочествам, что уже пять утра и давно пора идти спать и кончать с «московскими церемониями».
Мы можем простить этому журналисту преувеличения: он сделал их остроумно и без тени злости. Но что от него совершенно ускользнуло, так это то, что все-таки значит эта пасхальная ночь для сердца русского эмигранта.
* * *
В ноябре 1926 года в православной церкви Биаррица состоялось венчание великого князя Дмитрия с очень красивой американкой Одри Эмери. Я был рад за Дмитрия, который, казалось, наконец-то устроил свою жизнь. Правда, у меня были кое-какие сомнения насчет продолжительности их общего счастья. Я знал, что ничто не чуждо Дмитрию больше, чем американский образ мыслей. Шесть лет прошло после нашей последней встречи. Я с грустью видел, как он тратил жизнь на пустые развлечения, и не мог прийти к нему на помощь. Дмитрий был из разряда тех существ, что живут, закрывшись в их собственном мире, непроницаемые ни для дружбы, ни для любви. Что получится из этого последнего опыта? Я искренне желал ему, что он наконец найдет свое счастье, хотя мало верил в это.
* * *
