Ёсико - Иэн Бурума

— Вы знакомы? — поинтересовался Накамура.

Я сказал, что мы встречались. Мурамацу повернул ко мне свое бледное, изрытое оспой лицо, но ничего не сказал.

Беседу Накамура вел на вульгарном хиросимском диалекте. Борьба с американскими империалистами, сообщил он, сильно подрывает наши ресурсы. Напряжение ощущается и в Маньчжоу-го. Чтобы финансировать нашу столь важную миссию и продолжать войну, нужен каждый цент, который мы только сможем собрать. Евреи, чьи жизни мы защищаем с такими проблемами для нас самих, не горят желанием помочь нам в наших проблемах. Поэтому было принято решение, как он выразился, «стрясти немного монет с еврейского денежного древа». Гордясь произнесенной фразой, он обнажил ряд золотых зубов, тут же отразивших свет настольной лампы. Обращаю внимание, продолжил он, на этот неприятный эпизод с исчезновением сына Эллингера. От этих слов я вдруг похолодел, а по шее побежали струйки пота. А ведь я и правда не обращал на это внимания. Бывало, подслушивал то один тайный разговор, то другой — к этому в Маньчжоу-го все привыкли. Но только теперь я осознал всю цепочку с предельной ясностью: Клуб поклонников Ри Коран — полковник Ёсиока — Мурамацу в прозрачных шелковых носках — и юный актер, сын харбинского еврея.

— Он в руках наших русских друзей, — продолжил Накамура. — Они знают, как обращаться с богатыми евреями. — Он взглянул на Мурамацу, провел сероватым языком по щеточке усов. И снова посмотрел на меня: — Вы друг Эллингера, и мы наблюдали за вами, когда вы бродили по городу вместе с этим мальчиком. — Тут меня затошнило, и я лишь надеялся, что этого никто не заметил. — Скоро потребуют выкуп. В ваших интересах — как, впрочем, и в наших, — чтобы вы убедили этого еврея его заплатить. Да смотрите, хотя бы на этот раз сделайте все как надо.

И хотя все это было произнесено с улыбкой, я понял, что угроза серьезная. Мой провал задания по ликвидации Восточной Жемчужины не прошел незамеченным. Я ненавидел надменный тон проклятого коротышки, но другого выбора не было. Это была единственная возможность спасти Макса. Даже при поддержке Амакасу все силы военной полиции и организованного криминала были против меня. Позже я догадался, что человеком, который информировал военную полицию о передвижениях Макса Эллингера, и был тот одноглазый грек. Очень хотелось его задушить, но в сложившейся ситуации это было бы неразумно.

Когда через пару дней в русской фашистской газетенке «Наш путь» появилось анонимное объявление с требованием выплатить за Макса пятьдесят тысяч долларов, я сказал своему другу, что он должен сделать это немедленно. Эллингер, однако, не хотел об этом слышать. «Как они смеют! — кричал он. — Почему я, скромный бизнесмен, который за свою жизнь не обидел и мухи, почему я должен разоряться из-за гангстеров? Это произвол! Произвол!» Я конечно же с ним соглашался, но все же пытался убедить в том, что выбор у него небольшой. Не вдавался в детали, но намекнул, что знаю, кто скрывается за всем этим. «Макс — гражданин Франции!» — вопил Эллингер и грозился пойти во французское консульство. Я сказал, что это лишь ухудшит его положение. Но старик своего мнения не изменил. А через два дня в отель «Модерн» доставили конверт. Внутри, завернутый в кусок газеты «Наш путь», лежал красноватый, как маленькая сосиска, палец.

Среди всех этих треволнений мне приходилось еще присматривать за Ри, чьи отношения с Хоттой, увы, становились все ближе. Все чаще от нее слышалось: Хотта-сан сказал то, Хотта-сан сделал это, и какой он умный, и какой эрудит, и как тонко разбирается в ее чувствах. Она повторяла — в своей полудетской манере — мысли Хотта об американском капитализме и азиатском пролетариате. Наши с нею встречи обычно происходили в кафе «Виктория» на Китайском проспекте, где Ри обычно набивала себе желудок русскими пирожными и, слизывая с пальцев крем, рассказывала мне о пятилетках или о своих проблемах с мужчинами. Симидзу к ней очень добр, говорила она. Надо лишь не отказываться от его приглашений на обед. А вот Син Абэ — тот, кто играет роль ее японского отца, — такой обходительный и красивый, он обещает дать ей все, чего она пожелает, если она согласится поехать с ним в Токио… Она покачала головой и поправила меховой воротник на шее, точно прелестная птичка.

— Ах, эти мужчины! — вздыхала она. — Я пытаюсь дать им то, чего они хотят, но они такие… такие…

Ничего не отвечая, я просто сидел и смотрел, как она слизывает крем с верхней губы.

Пока Эллингер отсиживался в своем номере, не желая ни с кем общаться, наша съемочная группа оккупировала солидную часть гостиницы. Номер для новобрачных превратили в апартаменты русского баритона и его японской дочери. Симидзу репетировал с выдающейся русской актрисой Анной Вронской с помощью переводчика, неопрятного молодого человека, который все время что-то записывал в записную книжку, полагая, что этого никто не видит. Бог знает, кому он строчил свои доносы. Сразу за креслом режиссера сидел Накамура, частенько посещавший съемочную площадку. Снималась сцена нападения китайских бандитов. «О! — кричала русская женщина. — Мы несчастные, беззащитные беженцы. Где же японцы?» Баритон, вконец обезумев, хлопал ее по плечу и говорил, что все будет в порядке. Ри скулила, хватаясь за руку отчима. Ее способность заплакать по первому указанию режиссера вызывала всеобщее удивление. Вот она, веселая и жизнерадостная, смеясь, болтает с каким-то актером. Но стоит режиссеру крикнуть «Начали!», как лицо ее морщится, становясь беззащитным, и слезы потоками текут из глаз. «Папа! — рыдает она. — О, папа!» И баритон сжимает ее в объятиях — на мой взгляд, слишком страстных. Тут уже слезы наворачиваются даже на свиные глазки Накамуры. Он — один из самых ярых поклонников Ри.

— Снято! — кричит режиссер с красным от злости лицом. — Скажите ему, чтобы он ее так не лапал! — орет он переводчику.

— Но я вообще-то ее отец… — бубнит Дмитрий, изображая саму невинность.

— Меня это не волнует! — кричит Симидзу. — В Японии так себя не ведут.

— Но я-то русский! — оправдывается Дмитрий.

— Зато она — японка! — орет Симидзу уже во всю глотку.

Дмитрий, шатаясь, уходит со съемочной площадки; переводчик бежит за ним со своей маленькой записной книжкой. Из-за ширмы слышатся русские голоса — один умоляющий, другой раздраженный. Ри рыдает на плече Хотта, словно он способен уладить трения между русскими. Я понимаю, что должен внимательнее вникать во все эти бытовые детали, но мои мысли упорно не желают быть здесь. Сейчас они — с Максом, с упрямым Эллингером, который отказывается выполнять то, что нужно, дабы освободить своего сына. Что эти сволочи могли сделать с мальчиком, не хочется даже думать.

Как раз в эту минуту в гостиную попытался войти китаец портье, которого тут же остановили японцы охранники. По всей видимости, он хотел видеть меня. За что получил затрещину. Я не представлял, что происходит. Но после некоторого замешательства мне передали-таки записку. Эллингер просил меня немедленно подняться к нему.

Войдя в номер, я не сразу смог разглядеть его в темноте. До меня доносились только стоны раненого зверя. «Что случилось?» — спросил я, нажимая на кнопку выключателя. Его глаза были красными от слез. Он простирал руки вверх, словно взывая к своему еврейскому богу. Я обвел глазами комнату и увидел на столе заляпанное кровью письмо и кусок бумаги, в который было завернуто большое человеческое ухо, сморщенное, как лепесток увядшей розы.

— Скажите еврею: заплатив половину выкупа, он сможет увидеть своего драгоценного сына. — Сидя за письменным столом, Накамура смотрел куда-то в сторону и полировал ногти серебряной пилочкой. — Другую половину заплатит, когда сына освободят.

Он был явно недоволен тем, что я не смог убедить Эллингера. Но надежда забрезжила: по крайней мере, Макс был жив. Я сказал, что сделаю все, что в моих силах. И Накамура отпустил меня, проворчав:

— Я поговорю с русскими, когда он раскошелится. Поедете вместе с Эллингером. И даже не думайте ни при каких обстоятельствах произносить мое имя.

После долгих убеждений Эллингер наконец уяснил: если он не заплатит денег, сына ему не видать никогда. В машине мы с ним тряслись, наверное, больше часа. Стояла ночь, и я не мог различить, куда мы ехали, — понял лишь, что от центра к окраине. Эллингера бил озноб, хотя одет он был в теплое зимнее пальто. Машину вел китаец. Переднее сиденье рядом с шофером занимал вооруженный русский, вонявший водочным перегаром и чесноком. Мы остановились у неприметного дома с остроконечной крышей, в каких обычно живут японские чиновники средней руки, с небольшим палисадником под слоем белого хрустящего снега. Еще один русский быстро впустил нас в дом. За столом сидели пять человек и слушали сентиментальные русские песни. Трое из них выглядели как русские, Двое других были японцами самого низкого пошиба — разрисованные наколками головорезы, при виде которых становится стыдно за свою страну. На столе стояло несколько пустых бутылок из-под водки. Одна была разбита, и ее острые зазубренные края торчали в нашу сторону. Макса не было. Один из японцев усердно ковырял во рту зубочисткой.