Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945 - Райнхольд Браун

На меня растерянно смотрел заросший бородой до самых глаз человек. Я без утайки в нескольких словах описал ему свое положение. «Я немец», — сразу сказал я, и лицо его просветлело, а в глазах вспыхнул интерес. Собственно, в темноте я этого не видел, это было лишь интуитивное чувство. Вообще, в то время все мои чувства были до крайности обострены. Я продолжал безостановочно говорить, и по мере этой сбивчивой и не очень внятной речи я чувствовал, как улетучивается недоверие и подозрительность. Человек слушал меня спокойно, терпеливо и снисходительно. Это был первый человек, встреченный мной с момента бегства из ада. Само присутствие этого бородача было утешением, бальзамом; оно вселяло надежду, и я проникался к нему все большим доверием. От этого человека я узнал, что в деревне русские, и он ругал их, отчего сердце у меня радостно забилось. Я попросил хлеба и ночлега. Человек ответил, что мне придется подождать здесь, пока он сходит в деревню, возьмет для меня что-нибудь съестное и узнает, где можно безопасно пристроить меня на ночь. Потом он ушел — ушел, чтобы помочь мне. Я остался ждать на опушке леса, в надежном укрытии в густых кустах. Несмотря на то что меня трясло от холода, а мороз пробирал до костей, я чувствовал такую радость, словно заново родился на свет. Я освободился от терзавшего меня звериного страха. Есть, оказывается, люди, готовые мне помочь! Конечно, не могло же быть правдой то, что внушали нам в лагере с утра до вечера: будто любой румын за бутылку вина выдаст встреченного беглеца русским. В тот момент мне даже не приходило в голову, что я добровольно лезу в капкан, что сейчас этот добродушный крестьянин докладывает русским, что встретил в лесу беглого немца, чтобы получить свои иудины сребреники. Я не испытывал и тени недоверия, и мысли мои были полны радостного ожидания. Я едва не околевал от мороза, но мысль о том, что скоро я окажусь в тепле, уже согревала меня.

Когда я увидел, как из темноты вынырнул вернувшийся на опушку мой новый друг, я был готов броситься к нему, как ребенок навстречу вернувшейся домой маме. Он принес хлеб, немного мамалыги и кусочек сала, вид и запах которого я давно и, казалось, прочно забыл. Спасибо я промямлил уже с набитым ртом. Я спросил его о ночлеге, и он, по-братски взяв меня за руку, сказал, что здесь есть маленькая церковь — до него полчаса ходу, и там меня с радостью примут на ночь. Идти в деревню слишком опасно, сказал он, и я хорошо понял моего нового друга. Человек немного проводил меня и показал заснеженную дорогу, в конце которой находилась та церквушка. Когда он на прощание протянул мне свою сильную руку, я пожал ее, как брат брату. Я побрел в гору, с трудом переставляя ноги в глубоком снегу. Туман исчез. Ночь подмигивала мне яркими звездами, занесенный снегом молчаливый лес умиротворял и вселял тихую радость. Я чувствовал себя свободным, раскрепощенным. Самый воздух, струившийся между деревьями, ласкал мою измученную душу. Мне было так легко, словно я летел на крыльях. Родина, я спешу к тебе! Я уже иду. Свобода и радость пьянили меня. Вот я — одетый в лохмотья жалкий бродяга, вообразивший себя скачущим по лесу королем, раскланивающимся с вековыми елями. Добрый вечер, добрый вечер, как идут дела? Сегодня чудный вечер. Да вы же деревянные, господа, вы целиком и полностью деревянные. Ну ничего, я тоже деревянный, ха-ха-ха! Но смотрите — я показываю вам свой палец, он живой, по нему бежит горячая кровь! Добрый вечер!

Я находился в каком-то невменяемом состоянии, один только Бог знал, что творилось тогда в моей душе.

Я не помню, сколько времени потребовалось мне, чтобы добраться до церкви. По дороге я успел сбиться с пути, но это ни в малейшей степени меня не испугало, и я все же нашел дорогу к цели. Церковь возникла передо мной неожиданно, проступив сквозь ночной мрак. Я благоговейно застыл перед каменной аркой ворот. Да, в благоговении, как паломник, прошедший наконец свой тяжкий путь. Я никогда не забуду эту картину, вид этого внушившего благоговение маленького дома Божьего. Он стоял передо мной в тишине звездной ночи, окруженный высокими темными елями, тихо шелестевшими на ветру, словно рассказывая мне о Боге и мире. Снег сверкал и блестел в свете ярких звезд, а сверху раздавался хор ангелов, поющих чудесную мелодию.

Я не шевелился, продолжая неподвижно стоять перед аркой ворот. Это было волшебство, как во сне. Оно окутывало меня мягким черным шелком. Меня охватило смирение, я был готов упасть на колени, лечь ничком на снег и благодарить, возносить хвалу, молиться… Потом взгляд мой упал на железный молоточек, висевший на воротах, я взялся за него рукой и тяжелыми ударами возвестил о своем приходе. Тотчас залаяли собаки, а потом я услышал шаркающие шаги. Старческий ломкий голос прикрикнул на собак, заставил их успокоиться, а потом раздался скрежет ржавого засова. Створка приоткрылась, и я увидел густую всклокоченную седую бороду. Старик вгляделся в мое лицо, но не узнал, и спросил, кто я и что мне надо.

— Eu sint niams [8], — сказал я.

— Fugit? [9] — спросил он.

— Да!

Мы не произнесли больше ни одного слова. Старик впустил меня во двор. Собаки вновь принялись бешено лаять — меня поразила мощь их глоток, — они лаяли свирепо, хрипло, как бешеные. Звери были совсем рядом.

— Уймитесь! — срываясь на фальцет, прикрикнул на псов старик, и они повиновались.

Теперь я слышал лишь негромкое сдержанное рычание. С этого момента от ночной темноты леса меня отделяли каменные стены, казавшиеся мне стенами неприступного замка. Старик попросил меня немного подождать. Он снова прикрикнул на невидимых собак. Потом старик отошел от меня и исчез в доме, притулившемся рядом с церковью. Я осмотрелся — всюду взгляд упирался в тяжелые темные камни, из которых были сложены стены. Град Божий, окруженный каменными глыбами, крепостной стеной, неприступное убежище во мраке. Непроизвольно я сделал несколько шагов в направлении, в котором исчез старик. Я оказался у самой стены и вдруг понял, что стою перед дверью. Что пришло мне тогда в голову? Какие мысли роились в моей голове именно тогда, той ночью и на том месте? Я вглядываюсь в каждую извилину, в каждую борозду моего мозга, но не нахожу тех мыслей. Что это были за мысли? О чем я в то время думал? Или те мысли так и не достигли порога моего сознания? Но во мне тогда происходило нечто такое, о чем я никогда не забуду, хотя я и не в состоянии сказать, что это было. Это было нечто, пробуждавшее во мне явственное видение недоступных прежде темных глубин. Может быть, со мной говорили звезды? Может быть, это был голос стен, камней или вымощенного двора? Этого я не знаю, но все мои помыслы, все мои чувства вплелись в какую-то сеть. Что-то парило во мне и надо мной, но я и сам не понимаю, что это было. Я знаю только одно — это нечто было тяжелым, невыносимо тяжелым. Во всем это была какая-то мистическая тайна.

Но перед моим внутренним взором маячили и другие силы, которые я могу описать. Эти силы я сознавал, хотя и они были на грани какой-то мистики. Они обрамляли неведомое, придавали ему контуры.

Дверь, за которой скрылся старик, снова открылась, и моему взору открылось то, что — будь я в тот момент способен ясно мыслить — сохранилось бы в моей памяти до конца дней. Но в тот момент никаких мыслей у меня не было. В тот момент я ощутил лишь пламя, обжегшее мое сознание и охватившее меня против моей воли. Вероятно, в тот момент я производил впечатление обалдевшего тупицы, застывшего с открытым ртом перед дверью. Но в тот миг в моей душе происходила драма, которую я не забуду до самой смерти.

Передо мной, в черном квадрате стены, открылась дверь. Мне показалось, что кусок стены был вырван из нее ярким светом. Во мраке ночи возник ослепительный четырехугольник. От распахнутой двери ко мне хлынул поток яркого света, обозначивший путь. В первое мгновение я просто ослеп. Свет с нестерпимой силой ударил меня по глазам. Я зажмурился, оставив лишь крошечную щелочку между сомкнутыми веками. Теперь на фоне светлого прямоугольника я смог различить какую-то фигуру. Она не шевелилась, производя впечатление чего-то нереального, фантастического, неземного, порожденного странными сверхъестественными обстоятельствами. Мои глаза продолжали между тем бороться с ослепляющим светом, и я разглядел, что тень держит в руке его источник. Я стал различать детали, слепота прошла, и теперь я отчетливо видел, что передо мной стоит облаченный в длинную власяницу священник, настоятель этого маленького храма. Он держал в руке лампу, словно ожидая, что сейчас несчастный путник упадет к его ногам. Он молчал. Пламя лампы подрагивало на ночном ветру. Теперь я мог без помех рассмотреть священника. Но я мог только смотреть, так как был не в силах вымолвить ни слова. Уста мои были запечатаны, губы отказались мне повиноваться — я мог только смотреть.

Ночь непроницаемой черной пеленой окутывала круг света, в котором стояли священник и я, молча смотревшие друг на друга.