Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945 - Райнхольд Браун

Ничего не придумав, я решил рискнуть и спрыгнуть на толстый сук, торчавший из склона. Прыжок был удачным, точнее, он мог быть удачным, если бы кустарник не прогнулся, и я, сжимая в руке выдернутый из склона прут, не покатился вниз по откосу. Я перевернулся вниз головой, потом перевернулся еще раз, скатился еще ниже, ударяясь о камни и сучья, и в конце концов оказался прижатым к стволу поваленного дерева, к развилке сухих сучьев. Это дерево не только остановило мое падение, но и предохранило от травмы. Да и шапка продолжала плотно сидеть на моей голове. Кости были целы, и я мог двигаться.

Самый крутой участок склона остался между тем позади, и теперь я мог — пусть и медленно — спуститься по почти пологому склону до самого дна. Оказавшись на дне, я внимательно себя осмотрел. Моя неосмотрительность стоила мне пары довольно глубоких ссадин и нескольких царапин. На штанах появилась первая дыра — большая и хорошо заметная.

Противоположный склон был более пологим, и я, не теряя времени, принялся взбираться наверх. Самое трудное препятствие осталось позади, я преодолел его.

Я пошел дальше. На мою долю выпало первое испытание. Грядущие дни готовили новые. Все их мне пришлось преодолевать ценой страха и страданий. Но из первого приключения я вынес твердое убеждение в том, что нельзя принимать решения, поддавшись плохому настроению, нетерпению и легкомыслию. Это может в мгновение ока погубить все, что ты сумел достичь ценой неимоверных усилий. Надо быть осмотрительнее. Я должен быть лисой, а не быком. Может быть, моя встреча с ней была вещим знаком? Разве не мог я в этом ущелье сломать себе ногу? Я мог вывихнуть колено или порвать связки. Я мог застрять на склоне и навеки остаться в этой злополучной расщелине. Я бы умер от голода или покалечился бы и замерз, как подраненный зверь. Ущелье стало бы моей могилой. «Будь осторожен, — сказал я себе. — Больше думай и поступай осмотрительно. И горы, и леса могут быть коварными. Будь бдителен!»

Я не буду, дорогой читатель, утомлять тебя подробным описанием своих действий в первый день побега, не стану рассказывать о каждом часе того дня. Твоя фантазия подскажет тебе, как я шел, бежал, полз, покажет, как я брел по глубокому снегу и взбирался на крутые склоны. Покажет, как я временами останавливаюсь, внимательно оглядываюсь и прислушиваюсь. Если тебе уже кажется, что ты сам слышишь шелест и шорох ветвей, если душа твоя видит, как осыпается снег с веток, которые я отгибаю, обходя деревья, то ты и без того знаешь, чего я не могу рассказать, ибо этот рассказ был бы просто сухими словами, не отражающими и сотой доли того, что я тогда чувствовал. Никакими словами не смогу я передать свое настроение, то ощущение вольной и свободной жизни, которое целиком пронизывало все мое существо. Именно это чувство было самым важным в тот первый день моего восхитительного одиночества.

Когда солнце начало отбрасывать длинные, направленные на восток тени, я понял, что мне надо поискать место ночлега. Неплохо было бы найти и еду, так как с утра я ничего не ел, лишь время от времени я набивал рот снегом. Как ни высоко парил мой дух, возвышаясь над телесными потребностями, измученное тело в конце концов заявило и о своих правах. Я хотел есть и спать, и, мало того, я хотел найти безопасное убежище, что наутро продолжить свой путь. Моя жизнь была теперь обручена со свободой, и это было прекрасное чувство. Если бы я утратил свободу, то потерял бы и жизнь. Но сегодня вечером мне надо поесть, мне надо найти очаг, возле которого я мог бы согреться; мне надо было отыскать безопасное место, где я мог бы подкрепиться, отдохнуть и выспаться. Эта мысль не давала мне покоя, подгоняла вперед. Я начал думать о том, как это сделать, и свернул в долину. Я шел очень долго, и мысли мои становились все более тягостными и печальными. Мной снова овладело беспокойство. Оно росло с каждым следующим шагом. Беспокойство это было двоякого рода: во-первых, я думал о том, что, возможно, мне не удастся найти пристанище до наступления ночи, а во-вторых, я не знал, что меня ждет в случае, если я набреду на какую-нибудь деревню. Может быть, местные жители выдадут меня. Многим ли румынам можно доверять? Не окажутся ли в деревне русские?

Я, наконец, наткнулся на первый признак близости человеческого жилья — на дорогу! На настоящую дорогу в лесу. Я видел четкие следы полозьев, запряженных быками санных повозок. Постояв немного, я вдруг понял, что стою посреди дороги, и быстро углубился в чащу леса. Потом я внимательно прислушался. Ни звука. Ни один шорох не доносился до моих ушей. Только тишина. С бьющимся сердцем я пошел дальше. Я шел вдоль дороги, я должен был идти именно так. Несмотря на страх, несмотря на все опасения, я должен был держаться дороги. Я шел, ежась от страха и прислушиваясь. Нервы были напряжены до предела, все чувства обострились. Я шел, подчиняясь здравому смыслу и рассудку. Разумом я подавлял чувства, гнавшие меня прочь от дороги. Я продолжал идти.

Скоро солнце скрылось за горизонтом, отправившись освещать чужие небеса. На землю пала тень серых сумерек. Пространство между деревьями и кустами почернело. Сучья и ветви превратились в угрожающие руки, в свисте ветра слышались голоса злых духов. Снег потускнел, утратив свой радужный солнечный блеск, и стал похож на саван мертвеца. Дорога кажется мне жуткой и зловещей. Но непреодолимая и такая же сверхъестественная сила продолжала гнать меня по ней.

И вдруг во мне словно что-то взорвалось. Меня вдруг обуял дикий ужас. Я панически бежал с дороги в чащу! Словно безумец, ломился я сквозь ветви и сучья. Я спотыкался, падал, но продолжал свой горячечный бег до тех пор, пока мне стало нечем дышать, и я без сил повалился в какой-то кустарник. В охватившем меня смятении я ждал самого худшего, чего-то ужасного и отвратительного. Головой я упирался в переплетенные корни, руки запутались в ветвях. Я прислушался к биению сердца. Глухие удары отчетливо отдавались в ушах. Сердце билось, я дышал, растапливая дыханием снег, руки мои судорожно вцепились в куст. Но страх, липкий, противный страх, не отпускал.

Так я лежал и как будто оставался человеком. Человеком?

Снег холодил мой разгоряченный лоб, прохлада накинула узду на расходившиеся нервы. Я освободился из хрустящих мороженых ветвей и поднялся. Потом я устало стряхнул с одежды следы лежания в кустах. Кэчулэ повисла на ветках, я снял ее с куста и нахлобучил на голову.

После этого я снова вышел на дорогу.

Но что это? Я потерял всякую уверенность в своих силах. Я знал лишь то, о чем сейчас расскажу.

За спиной, в чаще громко зашумело ветвями какое-то крупное животное. На снегу я увидел свежие следы, видимо свои собственные.

Меня охватила паника. Но где причина? Неужели я сошел с ума?

Я был голоден, но дрожал от необъяснимого ужаса.

Куда делись мои мысли? О чем я думал? Я мог думать только о хлебе.

Где были мои чувства, куда меня тянуло? Меня тянуло к огню в очаге.

Но где я находился в реальности? Я был на дороге, на чужой, неизвестно куда ведущей дороге. И я шел по ней, шел, шел, все дальше и дальше…

Я не ослышался? Нет, точно! Нет никакого сомнения: я уловил собачий лай! Значит, где-то поблизости находится деревня.

Я подошел к ней еще ближе.

День окончательно сменился ночью, когда я подошел к первым домам на околице. Я остановился, сошел с дороги и спрятался в кустах. Я долго стоял там, напряженно вслушиваясь в тишину. Может быть, мне только казалось, что прошло много времени. Часов у меня не было. Было холодно, ночь вступила в свои права, тяжелой черной тенью улегшись в долину. Казалось, что от тяжести этой тьмы стонет земля. Я не слышал этот стон, я его видел. Да, да, я видел этот стон собственными глазами, тонким туманом поднимался он от снега к черному небу. В этом дыму лежали темные комья домов. Окно ближайшего дома было освещено, но этот свет лишь сгущал мрак окружавшей меня ночи. Я старался ничего не пропустить, продолжая всматриваться во тьму и прислушиваться к ней.

Вот раздались чьи-то шаги. Мимо меня по дороге прошел человек. Румын — это я понял сразу. Но я не осмелился выйти ему навстречу. Почему я этого не сделал? Почему? Если бы я сам это знал. Человек нес на плече топор. Это, несомненно, дровосек. Он шел по сжатому полю куда-то… Нет, он шел не куда-то, он шел домой, к горячей печке! По-другому и быть не может! Я почти перестал различать его в темноте.

— Domnule, domnule! [6] — негромко окликнул я его, испугавшись собственного голоса. Кажется, он не услышал. Я окликнул его снова. На этот раз громче:

— Domnule, domnule! На этот раз человек остановился и обернулся. Я молча ждал, но человек, немного постояв, пожал плечами и пошел дальше.

— Domnule! Domnule, stai putzin! [7] — придя в отчаяние, крикнул я ему вслед.

Человек снова остановился, обернулся и пошел на мой голос. Покинув свое укрытие в кустах, я вышел ему навстречу.