Крапленая (СИ) - Элеонора Мандалян

- Э-э, мадемуазель, кажется, теперь моя очередь бояться спать с вами в одном купе. Как бы вы не перегрызли мне во сне глотку. – Трудно было понять, шутит он или говорит всерьез.

- Не волнуйся, - успокоила его Катя. – Я плотно поужинала в вагоне-ресторане и вряд ли проголодаюсь до утра.

- Улыбнись, пожалуйста, - вдруг попросил он.

- Что? – удивилась Катя. – Но мне не с чего улыбаться. Рассмеши хотя бы.

- Я прошу.

- Изволь, - пожав недоуменно плечом, она состроила ему гримасу-улыбку.

- Гмм... А теперь откинь назад волосы.

Сама не зная зачем, она повиновалась.

- Странная метаморфоза происходит со мной,- задумчиво проговорил Андрэ. – Должно быть спьяну. Вот я слушаю тебя и мне кажется что женщина, изрекающая такое, должна быть, как минимум, лет на десять старше и иметь отталкивающую внешность. Скажем, торчащие уши, кривые зубы, впалую грудь и так далее.

Потеряв дар речи от неожиданности, Катя со страхом уставилась на него. В ушах возник нарастающий металлический звон. Руки предательски задрожали. Она силилась улыбнуться, подыскивала, что бы ответить ему, но слова не шли с ее языка. К счастью, ничего не заметив, он снова заговорил, сменив тему:

- Но, представь себе, от твоей шоковой терапии мне действительно полегчало.

«А мне от твоей захотелось сунуть голову в петлю», - подумала Катя, а вслух сказала:

- Вот и хорошо. Тогда будем спать. А то поезд прибывает в Брюссель на рассвете.

- Ты оставишь мне свои координаты?

- Зачем?

- Я хотел бы иметь тебя в списке своих знакомых, в качестве психо-хирурга – вивисектора на случай экстремальных ситуаций.

- Я же сказала, что еще не решила, где осяду, поэтому мне нечего тебе оставлять.

- Тогда возьми мою визитку. Если окажешься а Париже, приди напомнить мне, какое я, и все окружающие меня дерьмо. Буду тебе очень признателен. А то, знаешь, последние мессии двадцать первого века все громче кричат, что человек и есть Бог. Остальные слушают, развесив уши, и ничего им не возражают. Еще бы. Кому не захочется напялить на себя личину Бога, забыв хоть на время, что на ногах у него либо когти, либо копыта... Ладно, Катерина. Устраивайся. А я пошел умываться. Спокойной ночи.

Спокойной ночи не получилось. До самого утра Катя не сомкнула глаз. Поначалу она напряженно прислушивалась к дыханию попутчика, пытаясь угадать, заснул он или притворяется. Когда же, повернувшись лицом к стене, он мерно засопел, временами всхрапывая, Катя принялась обдумывать снова и снова его слова относительно ее внешности. Случайность? Совпадение? Или следует предположить, что ее фонтом, как матрица, хранит в себе прежние очертания физического тела, и отдельные личности, обладающие особой чувствительностью, могут эту матрицу считывать? Говорят, если человеку ампутируют руку или ногу, фонтом отсутствующей конечности сохраняется. Ощущение это настолько реально, что человек может испытывать в ней боль, онемение или непреодолимое желание почесать то место, которого давно уже нет. Что если нечто подобное имеет место и в ее случае. Что если позади ее насильственно притянутых к черепу ушей видны прежние, торчащие?

Лежа без сна, Катя с нетерпением ждала того момента, когда поезд пристанет, наконец, к брюссельскому перрону, и ее добровольное заточение в одном купе с этим мало приятным субъектом подойдет к концу. Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить его раньше времени, она вытащила из-под сидения свои два саквояжа. Собирая разбросанные мелочи в дорожную сумку, повертела в руках отпечатанную серебром визитку Андрэ. Преодолев желание отшвырнуть ее подальше, Катя нехотя сунула визитку в сумку – просто потому, что в купе не было места для мусора, а оставить ее на столе было бы жестом вызывающим.

Бесшумно открыв дверь, она выскользнула в коридор, чтобы уточнить у проводника время прибытия и поглазеть через окно на пригороды Брюсселя.

Поезд уже скользил вдоль перрона, когда Андрэ продрал, наконец, глаза. Холодно попрощавшись с ним, Катя сошла на своей станции, а он отправился дальше, в Амстердам. Она ни на минуту не сомневалась, что постарается как можно скорее вычеркнуть этот малоприятный эпизод из своей памяти, а вместе с ним и своего случайного попутчика.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Войдя во вкус, Катя дополнительно обзавелась еще парой комплектов фальшивых документов, один – на имя российской гражданки, Галины Александровны Черновой, другой – на имя английской, Cindy Swab, протянув и тут одной ей видимую нить в прошлое, поскольку swab означало «швабра».

«Целых четыре паспорта! Перебор, конечно, - усмехнулась про себя Катя. – Не дай Бог, станут обыскивать, наверняка решат, что я шпионка. Ну а если не станут, то черта с два кому-нибудь удастся теперь меня вычислить или найти. Исчезла Екатерина Погодина. Растворилась. Со всеми потрахами. Ищите ветра в поле.» Хотя, пожалуй, прощаться со своим именем было еще рановато. Ей предстояло решить вопрос с московской квартирой. Не бросать же ее на произвол судьбы. А продать квартиру имела право лишь ее законная владелица. На этот случай Катя и заменила в своем прежнем паспорте старую фотографию на новую.

В Брюсселе ей больше было делать нечего, и в тот же день она вылетела в Москву. Подобные переезды, не только из города в город, но и из страны в страну, стали для нее последнее время чем-то привычным, почти будничным. Возможно оттого, что мозги ее были настроены не на путешествия и обзор достопримечательностей, а на последовательность продвижения к намеченной цели. Хотя, если попробовать разобраться честно и откровенно, цели у нее, как таковой, не было вовсе. Мелочное сведение счетов? Но разве можно относиться к этому серьезно? Катя не могла, не хотела признаться себе, что то основное, к чему она так безумно стремилась, уже было осуществлено – там, в клинике. И теперь она, на свое несчастье, просто не знала, что с этим дальше делать. Выяснялось, что мир вовсе не ждал с распростертыми объятиями обновленную и преображенную Катю, что ему на нее было так же наплевать, как и на прежнюю. И в этом была вся трагедия, которую ее мозг просто отказывался принять.

Она остановилась в гостинице «Россия» под своим новым именем, Cindy Swab. Распаковав чемоданы, Катя надела джинсы и трикотажный пуловер, подчеркнуто облегавшие фигуру, чего прежде никогда себе не позволяла. Прежде она носила бесформенные блузоны и юбки, маскирующие недостающие формы. Такая резкая смена стиля в одежде в условиях Москвы призвана была, в первую очередь, работать на главную цель – ни под каким видом никем не быть узнанной.

Пообедав в ресторане гостиницы, Катя спустилась вниз, села в такси, взяв курс от центра в сторону Ленинградского шоссе, то есть к тому месту Москвы, которое привыкла считать своим домом. Ей предстояло провести, как минимум, полчаса в замкнутом пространстве пропахшего бензином и машинным маслом салона. Небритый мужлан-таксист то и дело чертыхался, кляня бесконечные заторы. Водители по-прежнему ездили по Москве так, будто их только что спустили с цепи – не соблюдая ни дорожных, ни общечеловеческих правил, нахрапом прокладывая себе дорогу в людском и автомобильном водовороте. Все это походило на кадры из какого-нибудь сюрреалистического триллера, где автомобили-монстры были охотниками, а беспорядочно снующие пешеходы – их жертвами и мишенью. Перебегая улицы где попало, люди оголтело лезли под колеса, петляя в чадящем, матерящемся гудками на разные голоса потоке машин, выискивая любую лазейку, чтобы перескочить на другую сторону. Водители же, в свою очередь, стремились не только не пропустить ловкачей, но и хорошенько припугнуть их, делая вид, что собираются проутюжить колесами их мозги и кости. В местах особо плотных заторов машины беспардонно выскакивали на тротуары, будто продолжая адскую охоту на двуногих, и, заставляя пешеходов разлетаться в стороны, прижиматься к стенам домов, прокладывали себе путь. При этом никто ни на кого не обижался, воспринимая происходящее как некую данность, с которой, хочешь-не хочешь, нужно мириться.