Смерть это все мужчины - Татьяна Москвина

– Счастливая ты. И папа жив, и мама. А у меня мама умерла уже десять лет как, и папа сильно сдал в последнее время. Я поздний ребёнок…

Такое оригинальное определение счастья, как живые родители, мне в голову не приходило.

– Ты что так хмыкаешь иронически?

– Думаю про счастье оттого, что и папа жив, и мама. Что-то я его не чувствую.

– Обиделась, что развелись? Ну тут ничего не поделаешь. Я сам с удовольствием жил бы с одной женщиной всю дорогу. Но жизнь, понимаешь, мечет петли…

– Во всяком случае, всю оставшуюся тебе жизнь ты проживёшь с Ниной.

– Я знаю… – сказал Фирсов безрадостно.

По дороге я купила двадцать белых гвоздик. Я переживаю за репутацию этого чудного, изысканного цветка, подорванную большевиками. «Красная гвоздика, спутница тревог, красная гвоздика – наш цветок», – пели сатанинские хоры в моей юности. Очертания без вины виноватого цветка были ангажированы в целях пропаганды, и гвоздика оказалась самым расхожим и опозоренным даром Флоры. Я хочу её реабилитировать и покупаю помногу – в больших букетах виднее изгибы славного Замысла.

Крематорий был предпоследней (перед кладбищем) инстанцией государства, в которую приводила путника социальная тропа. Забыть, что это именно государственная инстанция, не представлялось возможным. На бетонном коробе, куда вели бетонные ступени, не красовалось вывески, и с помощью легкого грима его можно было выдать за что угодно – кинотеатр, дворец культуры, комбинат общественного питания, дом творчества пионеров, главный корпус санатория. Основной принцип оставался всё тем же, из постановления партии 1958 года «О борьбе с архитектурными излишествами». Так лет сорок и прожили – без излишеств. Да их в социальных сооружениях и сейчас негусто.

Внутри, в сонном, пустынном кошмаре лестниц, коридоров и дверей, чувствовался неистребимый запах. Ад был близко, рядом. На него указывала приветливая надпись «Кафе», сделанная жизнерадостными красными буквами, и стрелочка. Понятно, кто мог сидеть в этом кафе, умаявшись на потогонной службе. Ведь не люди же, Господи, ведь не люди.

Мы с родственниками метались по коридорам под водительством Валентины, сжимавшей в руке некие бумаги с нашими правами и обязанностями. Валентина повела себя как опытная и энергичная социальная единица – вскоре отыскалась особа средних лет в синем костюме, неотличимая от своих сестёр, обитающих в загсах, собесах, ЖЭКах и паспортных столах. Это была та же самая женщина, глядящая сквозь вас и управляемая какими-то силами извне. Она сообщила, что гроб открывать нельзя, от бабушки пошёл запах, поэтому нам надо отправляться на площадку заднего двора, куда нам вывезут закрытую домовину. Все пошли как сомнамбулы, только мама хранила на лице упрямо протестующее выражение.

Мы стояли немой кучкой на заднем дворе, нам прикатили гроб на каталке. Мы положили сверху цветы. Зачем? В маме появилось волнение. Кажется, она собиралась прочесть стихи, но отложила выступление до поминок. Леонтий заплакал, Валентина стала сморкаться.

– Ну? – спросили крематорские служаки, неотличимые от своих братьев в больницах, складах, задах магазинов и на кладбищах. Это были те же самые мужички, копающие, толкающие и несущие, с глазами, в которых от века пропечаталась верная жена-бутылочка.

– Да, можно, да, – закивали мы, и мужички укатили гроб. Ярлык с него так и не сняли.

Пепел выдавался через неделю.

4

Поминки по бабушке Федосье справляли на проспекте Просвещения, в квартире Валентины. Эта жилплощадь знаменовала предел материального расцвета Леонтия Кузьмича. Федосья продала дом, Валентина сняла сбережения, Леонтий поехал с шабашниками строить птицеферму – и в результате воплотилась мечта социального человека, трёхкомнатная квартира в кирпичном доме возле метро. Заметьте, не первый и не последний этаж. Невроз «первого-последнего» этажей, о которых иные гневно писали в разменных объявлениях «не предлагать!», объёмно характеризовал позднесоветскую психологию: граждане шугались всяких крайностей и не хотели быть ни первыми, ни последними.

Андрюша собирался кого-то из моих родственников взять в свою машину, но в результате получалась задачка похуже той, знаменитой, с мужиком, волком, козой и капустой. Посадить вместе трёх женщин? Опасно. Маму и папу? Но у них спутники жизни напрягутся. Папу с Галей? Валю с Олегом? Мама обидится. Маму с мужем? Это уже не для моих нервов было, поскольку мама, оказавшись в ситуации психологического комфорта (его бы не было, окажись она вместе с Леонтием или кем-то из его женщин), обязательно стала бы лезть с вопросами к Фирсову. Уехали вдвоём.

Он погрустнел, задумался.

– Что, Фирсов, хороша у нас социальная жизнь, а? Красотища-красотища, от роддома до кладбища.

– Да зло берёт, Аль. Ну ведь можно как-то иначе, не знаю. Этот крематорий… Какая-то фабрика. Так некрасиво, бездушно всё. Гадкое место.

– Как живём – так и мрём. Ты поедешь куда, посмотри в окошко. Всё какие-то развалины бетонные, железяки ржавые – руины советской цивилизации. Я в перестройку сочинила такой вер, понимаете, либр, про коммунистическую идею… Сейчас… Не всё помню. А!

Заносчивой мысли помирать безобразноНи креста ни пестаНи детей ни друзейПо чёрным проулкамПо синей щеке алкоголикаГрязной слезой вытекатьФальшивой трубою дохрипыватьЗадыхаться на сгубленных ею просторахВ реках зловонных тонутьНи единого стона жалостиНи попытки понятьНи желанья помочьПоложу я тебе много слов на твой гробКоторый сама бы я сделала

– Класс, – отозвался Фирсов. – Энергично. А сейчас что, лучше?

– Наверное, лучше. Только поздно всё. Если бы реформы делали в шестидесятых годах, там ещё человеческий запас оставался от России, здоровые навыки… А, что говорить. Как тебе мои родственники?

– Такое впечатление, что знаю их с детства.

– Посидишь с нами?

– Хорошо, за компанию, конечно, посижу. Хотя глупо не пить на поминках.

– А ты выпей. Доедешь на такси.

– Там видно будет, – туманно сказал Андрюша, в чьей голове быстренько разворачивались всевозможные перспективы дня, идущие в двух направлениях: если он выпьет и если он не выпьет.

Мы приехали позже основного состава, и я первым делом прошла в комнату бабушки.

Железная кровать, сервант, фотографии сына и внуков, герань и «щучий хвост» на окне. Скудно, чисто, хорошо. Всё, что у неё было драгоценного, Федосья мне давно подарила – крошечные золотые серёжки с зелёным камушком и пять серебряных чайных ложечек, сказочно укрытых от Валентины. Она правильно относилась к смерти, не боялась и не звала, а спокойно приготовилась. Единственное, чего она страшилась, – что кипучая и могучая Валя сдаст её в дом престарелых.

Здесь и попрощаемся, бабушка Федосья. Я встану на колени и положу голову на твоё ложе. Благодарю тебя, золотая моя, благодарю за всё – за пышные котлеты и невероятно тонкие блины, за душистое, с причудами, варенье и всегда чистые мои платьица, за сбережённое Евангелие и сказки на ночь, за то, как смешно ты сердилась, когда дождливыми вечерами я обыгрывала тебя в подкидного-переводного дурака, за строгий наказ собирать не меньше трёх кружек черники в день, за юбилейные рублики-монетки, которые ты хранила и мне совала, внучке, за терпенье и необходимую, как хлеб и вода, любовь. Любовь «нипочему», «низачем», «низачто» – а просто возьми из рук, прими как есть, скажи спасибо, и спаси тебя Бог

Я её навещала, привозила гостинцы, но бабушка Федосья ни в чём материальном уже особо не нуждалась, разве что любила чай с фруктовыми добавками и сетовала на барахлящий «ящик». Ящик-телевизор я наказала купить и дала деньги, а эти гадюки явно сэкономили, купили что подешевле. Валя не была законченной сволочью, но Леонтий ушёл от неё лет семь назад, в самый женский кризис, и на кого ей было изливать ожесточившееся сердце? «Забирай свою каргу с моей жилплощади» – думаете, можно удержаться от этих сладких слов, когда перед вами стоит бывший муж? Ну-ну. Желаю успехов в личной жизни.

5

Валя постаралась. Стол был накрыт в её комнате – самой большой в квартире, метров прям семнадцать. К стене она прикнопила бабушкину фотографию и поставила внизу букет красных гвоздик в хрустальной вазе. Ладно. Родственники уже разливали, и «мой» Фирсов сделал очевидный выбор. Я втиснулась на диван, между ним и мамой с Петровичем. Остальные доламывали стулья.

Мама, рыженькая от хны, к которой питала давнее пристрастие, уверенная в её исключительной пользе, худая, коротко стриженная, мрачная, составляла выпуклый контраст с воодушевлённой, громогласной Валей. Для Вали сегодняшнее мероприятие было чем-то вроде ответственной светской вечеринки. Она объявляла названия салатов и сама порывалась разливать водку – по скверной привычке, обретённой в семилетнем женском одиночестве. В её возрасте мужчину можно было найти разве в зоне или непосредственно у ворот лечебно-трудового профилактория. Сколько же лет Олежке-брательнику? Где-то двадцать три – двадцать четыре. Смотри-ка, уже водку хлещет. Леонтий предусмотрительно сел так, чтобы от Вали его отделяли войска защиты: погранотряд – Галя и нейтральная территория – Олег. Он предчувствовал контуры грядущего скандала. В речах Вали проступала неумолимая тема.