В паутине Матильды - Дени Робер

Вот этого я не ожидал. Улыбаюсь. Кашляю. С чего начать? Смотрю, как они разглядывают меня. Медленно поднимаюсь. Жмурюсь от яркого неонового света ламп. Марсель нетерпеливо смотрит на меня. Пожелтевший холодильник, наверняка заполненный до отказа пивными бутылками, урчит, как старый локомотив.

– Итак, я здесь потому, что очень хочу увидеть одну девушку, но ее почему-то нет. Политика меня не очень волнует, думаю, что и ее тоже. Я не смеюсь над вами. Ее зовут Лена. Я ее действительно люблю. Только никак не могу сказать ей об этом. Она не верит мне. Вы понимаете меня?

Они смотрят на меня так, будто я говорю на языке племени банту. Студентки хихикают. Остальные ждут продолжения. У Роже такой вид, что его сейчас хватит кондрашка.

– Ее зовут Лена Сирковски, может быть, вы ее знаете?

Я жду ответа. Наконец Роже пришел в себя.

– Политика – дело серьезное, а ты смеешься над нами. К черту твои дурацкие истории. Или прекрати, или убирайся отсюда, – говорит он мне угрожающе.

Так я вышел из социалистической партии.

Я был уже около машины, когда меня догнал Эрнест Дарришо.

– Ты насмешил нас. Мы знаем твою девушку. Она сейчас не ходит сюда. Это новая пассия Бертье. Он таскает ее за собой на все собрания.

– А они из какого течения?

– Течение АБ, крайне левые. Но их отношения на другую букву. Извини, мне жаль разочаровывать тебя. Вот моя визитка, заходи, если захочешь.

У Дарришо толстощекая физиономия, насмешливые глаза. Опускаю в карман его визитную карточку. Сажусь в машину. Ночь, радио молчит. Веду машину как робот.

Я не сразу иду в кабинет. Слоняюсь в тишине по квартире, произношу очередную молитву над Джоном и Йоко, навожу порядок, включаю музыку. Диск Пата Метени. Смотрю телевизор. Фильм Джона Хьюстона. Поднимаюсь с дивана, иду к стене. Медленно. Изо всех сил ударяюсь лбом о стену. Весь лоб в крови. Снова ложусь на диван. На обивке кровавые пятна.

Я боюсь открывать дверь кабинета. Наконец я там, хожу кругами около кресла, как тигр вокруг дрессировщика. Не глядя в глаза. На столе пачка белых листов.

– Итак, хорошо, – говорю я, изображая пронзительный голос Матильды.

– Хорошо что? – уже собственным голосом.

– Ты когда возьмешься за книгу?

Сажусь прямо напротив портрета. Она не ожидала такого рвения.

– У нас вся ночь впереди.

Мне кажется, что она смеется.

Я положил руку на досье. Как Мик Хаммер, когда он допрашивает подозреваемого:

– Матильда Виссембург, что вы делали утром 22 июня 1985 года?

XIX

Я готовился к этому допросу целый месяц. Погрузившись в фотокопии протоколов, я думаю об ее руках. Маленькие, но крепкие и мозолистые, это видно на фотографии крупным планом. Я слышу, как она говорит:

– Прекрати читать эти глупости. Ты действительно думаешь, что такими руками я могла расчленить Эмиля и перетащить его туловище к каналу?

– Здесь я задаю вопросы. Тебя зовут Матильда. Ты родилась 29 октября 1930 года. Твои родители долго жили в небольшой деревеньке, пока отец через пять лет после свадьбы не спутался с одной молодушкой по имени Сюзанна. Но и ты, и твоя сестра Тереза позднее выйдете замуж за братьев этой Сюзанны.

Она не понимает, куда я клоню.

– Ты помнишь Анри, своего первого любовника? Он так и не верит тому, что пишут о тебе в газетах. Для него ты все та же маленькая Мати, с которой он валялся в стоге сена. Ты рано созрела. А его жена, наоборот, не очень тебя любит…

Тишина.

– В деревне я видел твою сестру.

Чувствую, как она начинает волноваться.

– Из-за тебя был посажен ее сын. Она потребовала у меня денег. Она не прочь была поговорить о тебе и одолжить мне несколько фотографий, но за деньги. Я отправил ее подальше.

Отпиваю глоток сливянки и продолжаю допрос. Говорю с ней о ее первом муже.

– Он тоже просил денег. Я отказал, тем не менее он оказался разговорчивее твоей сестрицы. Когда ему говорят о тебе, он морщится. При одном твоем имени его глаза мутнеют. Он постоянно повторяет, что еще хорошо отделался. Кажется, ты хотела отправить его в психушку. Его новая жена рассказывает, что после развода ты проводила ночи напролет в своей машине внизу. Ты вдребезги разбила фары у машины выстрелом из ружья. Ты так ревнива, Матильда?

Никакой реакции. Я отвечаю за нее:

– Черт те что! Это просто злобные, завистливые людишки! Уже через три года после свадьбы он начал волочиться за девками. Пять раз мы расставались и пять раз вновь сходились. Я даже не потребовала денег после нашего развода, так он мне осточертел! Хотя сначала он был славным парнем.

– Однажды он мне поклялся, что проснулся на балконе. В то время вы жили на третьем этаже. Он уже перешагивал через перила, когда пришел в себя. Он считает, что это ты внушила ему мысль о самоубийстве, завладев его рассудком.

– Глупости!

– После этой истории, примерно в 1965–1966 годах, ты познакомилась с Эмилем?

Я достаю протокол за протоколом, как настоящий судья, холодный и беспристрастный, Матильда знает, что ей нечего меня бояться. В худшем случае, это хорошая тренировка перед настоящим процессом.

– Почему ты потребовала эксгумации трупа своей дочери? – грубо спрашиваю ее где-то около трех часов утра.

Коварный удар.

– Ты помнишь день, когда ты получила это? Может, это тебе послал господь Бог?

Протягиваю ей длинное письмо, якобы написанное ее дочерью. Раздергиваю полотнища штор. Вспышки молний рассекают небо. Рокот настоящей бури. Голос маленькой девочки рассказывает мне дальше:

– Ты не должен смеяться над смертью. Как ты можешь говорить, что смерть – это конец жизни? Наша душа продолжает странствовать. Все письма, которые эти мерзкие полицейские изъяли, пришли мне из тьмы.

Буря становится все неистовее. Дождь барабанит изо всей силы по ставням.

– Надо бы закрыть окно, тебе замочит всю мебель, – говорит голос.

Отправляюсь в спальню. Окно распахнуло. Закрываю двери и ставни в кабинете. Не хочу встречать этот день.

– Начнем сначала. Ты помнишь, в то утро 22-го шел такой же дождь. Ты завела будильник на три часа утра. Твоя хозяйка слышала его. Я встречался с ней, она очень мила.

– Как же, да она просто завистница, – говорит голос, который идет из моего рта.

– Зачем ты ей сказала, что ты преподаватель философии?

– Просто так, чтобы пошутить.

– Не понимаю, зачем ты постоянно придумываешь себе вымышленные имена?

– Меня это забавляет. Люди так любопытны. В основном из-за денег. И потом, скажу тебе по секрету, мне никогда не нравилось мое имя.

Я уже не владею ситуацией. Слова вырываются сами. Пусть так и будет. Я – Матильда, я ощущаю то же, что и она. Ненависть. Схожу с ума, я заключена в этой камере уже пять лет. Озверевшая, в клетке. Мое тело дрябнет, покрывается плесенью. Я не моюсь, а только споласкиваю свою бренную плоть. Я – старуха, они состарили меня. Они крали каждый день, понемногу, всю радость, которая жила во мне. Когда-то я была молодой, нежной и красивой. Эти самцы все забрали. Высосана. И Эмиль такой же. Тюрьма – ничто по сравнению с той болью, которую я вынесла из-за него. То, что говорит судья, меня не волнует. А мои адвокаты? Шайка бездарностей и ничтожных засранцев. Свора. Мир – просто огромная помойка, где копошатся типы вроде тебя. Ты, как вампир, тянешь из меня душу, но ты дорого поплатишься за это. Может, я и совершила какие-то ошибки в своей жизни, но я всегда была искренна. Я никого никогда не предавала. Сейчас я просто хочу выйти отсюда, обнять Терезу, посадить цветы на могиле своих детей. А остальное совсем неважно.

Иногда мой разум берет верх, и мне удается задавать ей вопросы. Но в целом Матильда делает со мной все, что хочет. Я не сплю, попиваю свою настойку. Опускаюсь все ниже и ниже. Она, вероятно, чувствует, что я не принадлежу ей полностью, я ощущаю, как она напряжена. Когда я смотрю на ее портрет над «Минителем», то вижу – она хохочет. Она носит чулки, как моя бабушка когда-то. Чулки, а не колготки. Телесного цвета, они кончаются где-то на верху бедер. Такие же висят в саду. Матильда их носит с подвязками. Кожа над ними белая, слегка голубоватая и дряблая. Я угадываю маленькие жилки. Эмиль, должно быть, часто раздвигал эти ноги и слышал ее смех. У нее такие же чулки, как у моей бабушки. Точно такие. У Матильды более продолговатое лицо. Короче и темнее волосы. Слышу, как она кричит мне что-то. Прислушиваюсь.

– Причешись!

Она бежит за мной со щеткой в руках и вопит:

– Ты дождешься когда-нибудь, что я их подстригу.

Со мной говорит уже не Матильда, а моя бабушка. Я даю поймать себя. Как всегда. Просто, чтобы доставить ей удовольствие. Она с силой погружает щетку в мою шевелюру. Мы в коридоре рядом с кухней. В золоченой рамке восседает бородач лет тридцати, одетый в красное одеяние, с нимбом над головой.

– Но, бабуля, я думал, ты умерла.

Она смеется:

– Да, я умерла. Ты разве не помнишь? Тот поцелуй…

Я прекрасно помню. Мне было двенадцать лет. Бабушку забрали из больницы, чтобы похоронить дома. Мать одела ее во все черное. Она лежит в спальне, внизу. Я боюсь выйти из своей комнаты. Отец барабанит в дверь: