Том 9. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

И во время первого сеанса и потом у себя дома Сыромолотов думал над лицом и руками старого Куна: как поставить в комнате кресло, чтобы солнце заиграло на морщинах лица, на выпуклых синих венах рук и тусклый взгляд сделало живым и острым?

Медленно идя по певучим улицам, через край щедро озаренным, он как будто нес в себе подспудную мысль как можно глубже пропитаться солнцем и звуками, чтобы внести их с собою в бессолнечность и тишину гостиной Куна.

Сильный свет беспокоил старика: он морщился, жмурил глаза, жевал недовольно бескровными губами; но в то же время свет был необходим для художника, поэтому первый сеанс наполовину прошел в передвиганий кресла и в подкалывании занавесок на окнах; отчасти это занимало Сыромолотова, который изучающе всматривался в свою натуру, успев только нанести ее на холст углем.

Малоразговорчивый вообще, он привык говорить со всеми, кого писал: это помогало ему схватывать то естественное и живое, что пряталось в натянутой деловой тишине и могло проявиться только во время разговора.

Старый Кун был из семьи давних колонистов, он родился здесь, в Крыму, и хорошо говорил по-русски, и так как он сам теперь был уже не колонист, а помещик, то разговор с ним старался вести Сыромолотов об урожаях пшеницы, об удобрении фосфатами и навозом, о серых украинских волах, о красных немецких молочных коровах, о цигейских овцах…

Когда он спросил старика, много ли он держит овец, тот задумался было, пожевал губами, но ответил оживленнее, чем на другие вопросы:

— Нет, сравнительно если сказать, то не так много… А вот Фальцфейн, — вы знаете, есть у него имение — Аскания-Нова, тоже в Таврической губернии.

— Как же не знать, много наслышан, — отозвался Сыромолотов, — там у него заповедник, и чуть ли даже не слоны пасутся на воле.

— Слонов, положим, нет, — поморщился старик, — но заповедник, как вы сказали, это есть… Так вот его один раз также спросили: «Герр Фальцфейн, сколько вы имеете овец?» И он на это ответил так (тут голос старика зазвучал торжественно): «Сколько у меня всех имеется овец, этого я не знаю, а что собак-овчарок при них шестнадцать тысяч, то это мне очень хорошо известно, потому что… — тут старик Кун сделал многозначительную паузу и досказал с ноткой сожаления: — потому что собак приходится кормить!»

— Гм, как же так все-таки не знать, сколько овец? — спросил, не столько удивясь, сколько для того, чтобы поддержать оживление на лице старика, Сыромолотов.

— Может быть, один миллион, может быть, полтора миллиона, может быть, и два миллиона, это смотря по окоту маток: все ли ягнята — одинцы, или же есть много двойней, тройней, и не было ли падежа, и, кроме того… — начал было словоохотливо объяснять старик, но закашлялся затяжным свистящим кашлем и умолк.

Когда входил в дом теперь Сыромолотов, он думал и над тем, о чем бы в этот сеанс поговорить с натурой, так как теперь это было гораздо нужнее и важнее, чем накануне: тогда был только уголь, а не краски.

Однако вопрос этот перестал его беспокоить, когда он увидел шедшего ему навстречу младшего сына «натуры», того самого довольно молодого еще и жизнерадостного человека, который был у него в доме, договаривался насчет портрета и помогал даже усадить отца, как хотелось художнику, но потом вызванного куда-то по делу, так что, уходя после сеанса к себе домой, Сыромолотов его не видел.

Высокий, плотный, прекрасного на вид здоровья, молодой Кун, Людвиг Карлович, чувствительно-крепко пожал мощную руку художника и имел такой обрадованно-вздернутый лик, точно приготовился уже сказать ему что-то чрезвычайно приятное.

Действительно, с первого же слова он расхвалил рисунок углем, найдя в нем «поразительное» сходство с натурой.

— Бесподобно, замечательно!.. Я, разумеется, и ожидал от такого художника, как вы, такого рисунка, но, знаете, должен вам сказать — поразительно, виртуозно! Это будет ваш шедевр, шедевр!.. Я все-таки знаю толк в живописи, должен вам сказать, я не профан, как другие!

Что он знает толк в живописи, об этом слышал от него Сыромолотов еще в первый день своего с ним знакомства. Тогда же он сказал ему, что у него есть профессия, что он инженер-электрик и что в этой области он надеется сделать себе со временем большое имя и состояние. Даже повторил:

— Большое имя и состояние, что, разумеется, — вы это понимаете сами, — никогда не бывает одно от другого отдельно, а всегда вместе.

У него была счастливая способность не сомневаться ни в себе самом, ни в том, что он говорил, — это заметил Сыромолотов. В то же время он точно щеголял вежливостью необычайной, которая как-то особенно удавалась ему, когда он стоял: тут он пользовался исключительной гибкостью своего стана. Голос у него был громкий, но какого-то неприятного тембра, а глаза все время искательно улыбались и неутомимо следили за собеседником.

Ему было лет тридцать, его отцу за семьдесят, в доме была и мать Людвига Куна, старуха крупная, тяжелая, белоглазая, в седых буклях. Она встречала Сыромолотова и тогда, когда он приходил в первый раз, однако ни тогда, ни теперь тоже он не заметил ни приветливости в ее обрюзглом большом лице, ни мягких ноток в ее словах: она была церемонна. Похоже было даже на то, что она недовольна сыном за то беспокойство, какое он доставил своему отцу и ей тоже, так как беспокойство это угрожало стать довольно долгим. По крайней мере она непритворно-испуганно сложила перед собой толстые, в крупных желтых пятнах руки, когда услышала, что портрет будет писаться не меньше как целую неделю изо дня в день.

Перед тем как взяться за кисти, Сыромолотов долго вглядывался в свою натуру. Конечно, он делал это как бы между прочим, занятый в это время приготовлениями, без которых нельзя было начать вливать жизнь в то, что было начерчено на холсте углем. Он искал в ящике краски преувеличенно медленно, чтобы вдруг вскинуть глаза на Карла Куна; он выдавливал из тюбиков краски на палитру, как бы усиленно обдумывая, нужен ли ему будет тот или иной тюбик и не мало ли он берет из него краски, а в это время, сильно сощурясь и откинув голову, прилипал долгим взглядом к тусклым глазам старика.

Со стороны могло бы показаться, что излишне было ему искать в обыкновенном немце-колонисте, разбогатевшем на отарах овец, на сотнях десятин пшеницы, чего-то значительного, но Сыромолотов не считал бы себя значительным художником, если бы не сумел найти даже и в такой натуре крупную для себя задачу.

Старый Кун как бы не один сидел перед ним в своем кресле: он двоился, троился, четверился, множился у него на глазах. Кун, возведенный в энную степень, несколько поколений Кунов, расплодившихся в сытых крымских степях, протискивались в эту гостиную, к этому креслу и смотрели сквозь эти тусклые, свыше чем семидесятилетние глаза.

Они все суетились не покладая рук, покрикивая на рабочих на своих полях, на чабанов-татар около овечьих загонов, трясясь на тарантасе, когда нужно было за тем, за другим ездить в город, проклиная дорогой русские порядки. Они все лепили лепту к лепте, чтобы создать состояние и тем самым ореол около своей фамилии: «Мы — Куны!».

Может быть, Сыромолотов и не согласился бы писать портрет Карла Куна, если бы он не увидел у себя в доме младшего сына его, Людвига, и не представил по этому образцу целую шеренгу подобных бравых светлоглазых Кунов, его братьев, какие бы имена они ни носили.

Этот, Людвиг, — инженер-электрик, другие могли быть инженеры-механики, химики, металлурги, или агрономы, или даже овцеводы, но непременно с таким же широким размахом, как знаменитый Фальцфейн, — как же можно было отвергнуть такую натуру?

Вот он сидит в кресле, старый Карл Кун, — звено в длинной цепи Кунов, раскинутой и по Крыму, и по Украине, и по Волге, и по Кавказу, — и разве нельзя прочитать на его обрюзгшем лице, сколько бочек своего немецкого пива, сваренного из русского ячменя, выпил он за долгую жизнь, сколько съел свинины во всех ее видах, сколько мук непонятого сердца перенес, давая взятки чиновникам, когда устраивал свои делишки?

Каждая складка, каждая крупная морщина на этом обвисшем лице — знаки чего они: поражений в житейской борьбе или побед? Ведь он, конечно, удачлив был в обделывании своих дел, этот Карл Кун, но, может быть, скорбит все-таки неустанно о том, что не в такой мере удачлив, как ему бы хотелось? Ведь того, что называется мудростью, нельзя отыскать в этих стариковских чертах, однако же он не только поддержал честь Кунов, выходцев откуда-нибудь из Голштинии, он создал почти династию Кунов, — ого!.. Ему все-таки есть чем гордиться, так прочно обосновавшемуся на свете.

Чем больше вглядывался теперь, для красок, в свою натуру Сыромолотов, тем ярче рисовался в нем самом внутренний облик старика, но иногда взглядывал пристально и на Людвига и находил это необходимым: быть может, именно таким почти был с виду Карл, его отец, в тридцать лет, и столько же самоуверенности в нем тогда выплескивало наружу.