Том 9. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

— Так, значит, вы отказываетесь защищать моего сына? — глядя совершенно безумными глазами, но теперь уже тихо проговорил старик.

— Не могу придумать облегчающих вину обстоятельств, — уклончиво ответил Кашнев.

— Что же, буду искать другого!

— Желаю удачи!.. Хотя повторяю, что очень преждевременно это. Следователь только что получил это дело, но следствия, как мне известно, пока еще не начинал.

— Зря, значит, обращался я к вам, — резким тоном сказал старик, отходя, и не только не протянул ему руки на прощанье, но даже не прикоснулся ею и к своей форменной фуражке с кокардой на тулье и с зеленым бархатным околышем.

Через неделю после того, как Кашнев отказался от защиты Адриана Красовицкого, Савчук с видом человека, наперед знавшего, как может окончиться это дело для старика отца, сказал своему помощнику:

— Есть слух, что повесился этой ночью!

И Кашнев сразу понял, о ком говорит Иван Демидыч.

— Пил, наверно? — спросил Кашнев.

— Запьешь с таким сыночком! — сказал Савчук, блеснув карими с желтизной глазами, и перешел к делу, какое готовился вести вскоре в суде.

Но, придя домой и услышав теперь уж от жены, что в эту ночь повесился старик Красовицкий, Кашнев разволновался. Он сказал жене:

— Не виноват ли, нечаянно, конечно, и я отчасти в его смерти? Ведь мог бы я не так сразу и не так резко отказаться от дела его сына, но кто-то меня ожесточил как раз перед этим… А кто еще, как не пристав третьей части Дерябин. Это он мне наговорил всего и о сыне и об отце тоже… Не зазови меня тогда к себе Дерябин, я бы не был так откровенен со стариком, и, может быть, у него обошлось бы, а? Острый период его переживаний прошел бы, для этого времени было бы довольно: ведь когда-то еще начался бы судебный процесс?.. Старик искал у меня хоть какой-нибудь поддержки, а я, выходит, его безжалостно оттолкнул! Скверно вышло с моей стороны.

Неонила Лаврентьевна своими доводами не могла его успокоить даже и после похорон старика Красовицкого: он был возмущен тем, что следователь опечатал его квартиру, чтобы в ней произвести обыск.

А дней через десять после этих похорон Кашнев узнал, что в городе сделала остановку в своем путешествии в Петербург греческая королева с большою свитою.

О том, что она пожелала остановиться здесь с тем, чтобы подкрепиться обедом, заранее, конечно, был извещен губернатор, но всего только за четыре часа; обед же должен был быть сооружен не где-нибудь в ресторане, что особа царствующего в Греции дома могла бы счесть для себя унизительным, а только в губернаторском доме. И вот тут-то, когда и полицмейстер и сам губернатор оказались в большом затруднении, выручил их не кто иной, как новый пристав третьей части Дерябин.

Он, самый представительный из всех чинов полиции, — оказался и самым распорядительным. Хотя и недавно попал в Симферополь, все-таки нашел способы в вечерние часы достать провизию и поваров, чтобы приготовить обед вовремя и на славу. А главное, обед обошелся не так дорого, как думали все, считая глазами огромную свиту королевы. За проявление таких хозяйственных талантов губернатор потом, усадив в вагон королеву, при всех благодарил Дерябина.

Как-то в середине ноября Кашнев, проходя по скверу, ведущему к вокзалу, увидел кавалькаду из трех парных извозчиков, причем в фаэтонах разместились одни только чины полиции. В первом фаэтоне сидел сияющий, как именинник, Дерябин.

Охваченный радостной догадкой, Кашнев, хотя шел от вокзала к себе домой, повернул обратно.

Стараясь быть как можно незаметнее, затеряться от зорких глаз Дерябина в толпе, Кашнев вскоре убедился в том, что догадка его оказалась верна: сослуживцы провожали пристава третьей части, получившего перевод в столичную полицию: об этом говорили с рюмками в руках за столом, об этом говорила и публика на вокзале.

Это событие решил отпраздновать и Кашнев. По дороге домой он купил бутылку вина и, садясь обедать, поставил ее, к удивлению жены и тещи, на стол весьма торжественно и, непривычно для них, радостно улыбаясь.

— Что такое случилось с тобою, Митя? — спросила Неонила Лаврентьевна.

— Оправдали кого-то в суде после вашей речи? — спросила Алевтина Петровна.

— Нет, сегодня я не был в суде и не выступал с речью, — весь лучась, сказал Кашнев. — Я был на вокзале и видел там, что моя судьба, мой злой рок, пристав Дерябин уезжает в Петербург, откуда, надеюсь, никаких злостных бумажек обо мне писать не будет!

1910, 1956 гг.

Пушки выдвигают*

Глава первая

Неудачный сеанс

Улицы пели.

Улицы начинали петь с утра, когда нищие стучали палками в рамы окошек и выводили унылыми голосами, как могли жалостней:

— Подайте милостыньки, ради Христа-а.

Нищие проходили медленно, отягощенные годами, мешками, увечьями. У них были облюбованные дома, где им подавали и куда они стучали уверенно. Не во всякое окно можно было стучать палкой, да и население тут было разноплеменное, разноверное, — это был южный город.

Другое дело зеленщики: в них нуждались одинаково почти все хозяйки. Забота о завтраке, об обеде, — а тут вот они, те самые, о ком думалось.

Походка их была деловая, голоса у них были бодрые, большей частью басовитые, убежденные в прочности своего дела на земле, и выводили они очень старательно:

— Цветна капу-у-уста!.. Огурцы, помидо-о-оры!

Конечно, это были ранние овощи, выращенные в парниках, а не то что на огородах, поэтому зеленщики имели завидно горделивый вид.

Однако неунывающие голоса имели и заливщики калош. Эти, кажется, считали даже своей обязанностью иметь именно заливистые голоса, раз только им приходилось петь:

— За-ли-ва-а-аю старые кало-о-оши!.. Эхх, ста-а-арые калоши залива-а-аю!..

Выигрывали они на том, что преобладал в их пении такой полноголосый сам по себе звук, как «а», в котором и торжество, и солнце, и радость.

Пели и точильщики. Правда, почему-то повелось, что точильщики здесь были люди все пожилых лет, и для них явно нелегко было таскать на себе свои точила. Вид они имели чаще всего усталый, голоса тоже, и хотя полезность свою отчетливо сознавали, но особенного старанья в пенье не вкладывали, тем более что точило всякому на улице видно. У них выходило гораздо менее вдохновенно, чем у заливщиков калош:

— Точи-ить ножи — но-о-ожницы… бритвы пра-авить!

«Бритвы править» брали они почему-то в терцию ниже, чем «точить ножи — ножницы», и смотрели по сторонам не очень внимательно.

Лучшими из подобных уличных певцов были мороженщики.

Должно быть, какой-то особый задор подмывал их, когда они щеголевато проходили по улицам. Они чувствовали себя, вероятно, артистами перед публикой уже потому, что поди-ка кто, попробуй, прогуляйся не с каким-то там точилом на плече или за спиною или и вовсе с дырявыми калошами под мышкой, а с тяжелой, полной мороженого кадушкой на голове, отнюдь не поддерживая эту кадушку рукою, да так пройдись, чтобы не сбиться с ноги, точно идешь в строю под музыку.

Ты не замухрышка, — на тебе, как полагается, белый фартук, к тебе, как мухи к меду, липнет уличная детвора, на тебя умильно глядят девицы, а ведь под ногами может быть и некстати выдавшийся булыжник на мостовой (нельзя было ходить с мороженым по тротуарам, — полиция запрещала), и кирпич, и разбитая бутылка, и их надобно видеть, чтобы не споткнуться и не уронить наземь свое богатство, и под тяжестью давящей на голову кадушки надобно петь так, чтобы всем, даже и в домах с закрытыми окнами, было хорошо слышно, и как лихой вызов всем этим многочисленным препятствиям взвивались вверх звончайшие теноровые вопли:

— Во-о-от са-а-а-ахарная-я мо-ро-о-о-ожена-я-я…

И долго и самозабвенно звенело, реяло в воздухе «а-а-а», «о-о-о», «я-я-я», однако певцы не довольствовались этим, им казалось совершенно необходимым закруглить эту призывную восторженную мелодию отрывистыми, как удары барабанов, выкриками:

— Мороз! Мороз! Мороз!

В летний день, когда люди изнывают от зноя и ищут прохлады, неплохо бывает, конечно, напомнить им о морозе.

Мороженщики были виртуозы, и состязаться с ними не могли, конечно, слободские бабы и девки, продававшие вразнос сначала клубнику, а потом черешню, малину, вишню, абрикосы, груши, тем более что и голоса у них почему-то были необработанные, с хрипотой и низкого тембра, и чувствовали они себя с лотками и корзинами не совсем удобно, и ходить по городским улицам не в праздничном наряде и не с полными карманами подсолнуха было не всем им привычно.

Они тянули однообразно:

— Клубнички садов-ой, клуб-нички-и!

Или несколько позже сезона клубники:

— Вишени садовой, ви-и-ишени-и!