Том 9. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

Кашнев наблюдал это приготовление к ужину молча, думая все о том же своем: о своей судьбе, которая сидела против него за столом и имела непреоборимо мощные формы.

«Моя жизнь могла бы сложиться совершенно иначе, — думал он, глядя на выпирающие из форменной тужурки плечи и грудь Дерябина, — если бы не вот этот человек встретился случайно мне на пути… Я мог бы, прежде всего, не попасть в какой-то запасной батальон, как не попали многие прапорщики полка, где я служил, это раз; я мог бы остаться даже и в запасном батальоне до конца войны, уже близкого в мае девятьсот пятого года, но неусыпно следивший за мною вот этот пристав послал командиру батальона какую-то подлую бумажку, — и начался мой крестный путь!..»

Кашнев приписывал прежде это свое последнее назначение в маршевую команду тому генералу, который председательствовал на суде над рядовым Щербанем, но оказалось, что не этот генерал, сам по себе человек добродушный, а вот именно он, этот пристав, был виновником всех его бед…

Отвечая этим своим мыслям, он сказал про себя, хотя и вслух:

— Вы сказали мне, что ваше искреннее, — я подчеркиваю это: искреннее желание было сделать мне добро тогда, во время японской войны, — чтобы непременно я выслужился там, в Маньчжурии, получил бы возможность держать экзамен и поступить, конечно, в Академию генерального штаба, чтобы сделать со временем военную карьеру… Допустим, что это, с вашей стороны, было действительно так… Примем за чистую монету. Но откуда же это померещилось вам, что я-то сам должен стремиться непременно к военной карьере? Если бы я хотел этого, то пошел бы в военное училище, а не в прапорщики запаса, не так ли? Я был еще очень молод тогда, а молодых, случается, прельщает военная форма, да и женщины, как известно, «к военным людям так и льнут, а потому, что патриотки…»[5]. Но я смолоду, как и теперь, человек невоинственный, и не следовало вам, судьбе моей, как вы сами себя назвали, насильно гнать меня делать то, к чему я по натуре своей совершенно неспособен.

Проговорив это, Кашнев в упор посмотрел в выпуклые серые глаза Дерябина. Но Дерябин был устроен так, что смутить его ничем было нельзя, и в этом убедился Кашнев, когда сказал тот на низких нотах и далеко даже не в половину своего голоса:

— Вы ошибаетесь в этом: я отлично все понял и от-лич-но знал, что я такое делал… Я вас спасал, если хотите знать, и, увидя вас рядом с птицей-мымрой, очень был рад, что спас! Вот за это сейчас с вами и выпьем, за спасение раба божия Димитрия!

И он налил две рюмки водки и одну протянул Кашневу.

— В сущности я ведь не пью, — поморщился Кашнев.

— Но за спасение свое должны выпить! — требовательно сказал Дерябин.

— Не пойму, за какое такое спасение!

— Не понимаете? Неужели не понимаете? А во время революции вы где именно были и что делали?

— Где был тогда?.. Лежал в военном госпитале.

— Ранены были?

— Нет, не от раны лечился… От ревматизма ног… и от сильного нервного расстройства, — с усилием выговорил Кашнев: в последнем ему признаться не хотелось.

— Вот!.. Военный госпиталь!.. Не Военная академия, так военный госпиталь. Этим самым вы, значит, и спаслись!

— От чего же именно спасся? — все еще недоумевал Кашнев.

— От участия в революции, — объяснил ему Дерябин. — А то вас непременно бы втянули в это самое участие, это уж вы мне не говорите, что нет! И вас, как облупленного, насквозь тогда видел: втянули бы за милую душу, и вы бы попали как кур во щи! Вот что, милый вы мой, имейте в виду. А теперь, благодаря мне тогда, вы вот сидите у меня за столом, и служим мы с вами в одном ведомстве.

— Как это так «в одном ведомстве»? — почти возмутился Кашнев.

— В одном ведомстве, — факт, я вам говорю! — хладнокровно ответил Дерябин.

— Вы — в министерстве внутренних дел, а я — в министерстве юстиции, если уж причислять меня к какому-нибудь министерству, — разграничил было себя от него Кашнев, но Дерябин захохотал густо:

— А не один ли черт, скажите на милость! Пишется «Ливерпуль», читается «Манчестер», пишется «министерство юстиции», читается «министерство внутренних дел»!

— Гм… Вон вы какого мнения о министерстве юстиции! — не то чтобы удивился, а только сделал вид, что удивился, Кашнев и добавил: — А вы, стало быть, во время революции отличились?

Он попытался даже вложить в свой вопрос самую большую дозу язвительности, но Дерябин ответил не без достоинства:

— В моей части никаких выступлений против правительства не было!

Кашнев посмотрел на него внимательно и сказал:

— Этому поверить можно.

— И поверьте, — отозвался Дерябин, — и давайте еще по одной.

— Нет уж, меня увольте.

— Не зарекайтесь! Узнайте сначала, за что выпьем… За исполнение моей давнишней… как бы это сказать… только ни «мечты», ни «фантазии» сюда не подходит: — жениться на графине!

— Гм… Графини, конечно, всякие бывают, — криво усмехнувшись, заметил Кашнев. — Бывают молодые, красивые, богатые, а бывают ведь и так себе, ни то, ни се: и не молоды, и не красивы, и не богаты…

— Нет-нет! — удержал его за руку Дерябин. — От второго варианта меня избавьте, — только первый, как вы вполне точно указали: молода чтоб, красива чтоб, богата чтоб!

— И чтобы непременно графиня?

— На меньшем не помирюсь!

— И достигнете цели?

— И непременно достигну!

— Ну что ж… Желаю успеха!

— Вот! Желаете?.. Верно! За это и выпьем!

Кашнев невольно взялся за свою новую рюмку и чокнулся и, только выпив через силу и закусив сардинкой, спросил:

— Не понял я все-таки, почему же именно на графине?

— А почему бы графине не выйти за меня замуж, если в руках моих будет большая власть? — расстановисто спросил в свою очередь Дерябин. — Если она, допустим, лет уже тридцати — тридцати двух, притом же, скажем, вдова, и дела по имению у нее запущены, и нуждается она вообще в человеке, на которого могла бы опереться, — а на меня-то уж можно, я думаю, опереться! — то почему же нет?

— Все это я в состоянии понять: и вдову, и запущенное имение, и чтобы опереться, только вот «графиню» не совсем понимаю!

— Как же так этого не понять? Вот тебе раз!.. А потомство?.. По моей мужской линии — потомственные дворяне, а по женской, по ее линии, — графини… Что?

— А-а, — понятливо протянул Кашнев. — Значит, вы рассчитываете на большое потомство…

— Именно, да! В этом и есть весь смысл жены графини… Этим род мой будет введен в знать, а где знать, там власть!.. А где власть, там и все блага жизни!.. И если я говорю с вами об этом вот теперь, это потому, как объяснял уже, что город для меня новый, и вы оказались единственным здесь, — поймите, — единствен-ным, кто меня знает не со вчерашнего дня!..

— А что же, собственно, мог я о вас узнать тогда, девять лет назад, и за один только вечер?

— Узнали, что я шел, а теперь видите, что иду к своей цели!

От идущего к своей цели пристава Дерябина Кашнев ушел поздно, а, придя домой, этим поздним возвращением очень обеспокоил Неонилу Лаврентьевну.

Весь следующий день Кашнев как бы вел в себе самом упорную борьбу с нахлынувшим на него вновь, как девять лет назад, приставом Дерябиным. Но если тогда он был только ошеломлен им, то теперь к ошеломленности прибавилось еще что-то, похожее на испуг.

Он не хотел называть этого ощущения испугом: даже перед самим собой он пытался казаться и опытнее, и тверже, и дальновиднее, чем был; однако то, что открыто ему было так, походя, между прочим, этим глыбоподобным приставом, — не какая-то нелепая случайность.

Не слепая Судьба, — с завязанными глазами, как ее изображали художники, — а вот этот пристав с его подлыми бумажками, явился причиной его злоключений… И вот эта причина снова здесь, стоит рядом с ним и смотрит на него, хотя и лупоглазо, как бы близоруко с виду, но на самом деле придирчиво-зорко. И вновь, как и тогда, могут пойти от него, пристава Дерябина, бумажки о нем, Кашневе, и может вновь получить уничтожающий толчок кое-как налаженная, пусть и скромная во всех отношениях жизнь.

И мало того, что вновь сломает жизнь, но еще и скажет, что спасал тебя от каких-то величайших несчастий.

— Есть старый греческий миф о людоеде Минотавре, обитателе Лабиринта на острове Крите, — говорил за обедом жене своей Кашнев. — Вот будто у такого Минотавра я вчера и побывал в гостях. Я остался жив, но он дал мне понять, что съесть меня может, когда угодно, когда явится у него аппетит. И в это вполне можно поверить, так как это чудовище, Минотавр этот в полицейской шкуре, однажды чуть было не проглотило меня, а зубами своими измяло сильно: чувствую это на себе до сих пор…

Он смотрел на Неонилу Лаврентьевну, как на самого дорогого человека в мире, ее умные, светлые, спокойные глаза не променял бы он ни на какие глаза графинь, витавших в мечтах пристава Дерябина. Вот тянулся к ней, сидящий за столом, крохотный Федя, держа в пухлых ручонках пышный черный хвост, выдранный из нового коня гнедой масти, и говорил победоносным тоном: