Стихи - Эмиль Верхарн

Перевод Мих. Донского

Варвары

Среди степей,Где почву каменит железный суховей,В краю равнин и рек великих, орошенном Днепром, и Волгою, и Доном;И там,Где в стужу зимнюю могучим льдамДано твердыней встать торжественно и гордоПо берегамЗаливов Балтики и скандинавских фьордов;И дальше, где среди суровой наготыАзийских плоскогорийВ каком-то судорожном вздыблены напореУтесы и хребты, —Веками варвары одной томились властной,Неутолимою мечтой:На запад, запад золотойРвались неистово и страстно.

Дерзать готовые всегда,Бросали клич они, чтоб всем идти тудаВот первые, забрав телеги, и овчины,И шерсть у родичей, сквозь горы и долиныШли в неизвестное, о страхе позабыв.За ними тьмы других, и ветром заносилоКосматых всадников неистовый призыв.Вожди их славились огромным ростом, силой:Спускалась ниже плеч косиц густая медь,Тому был предком зубр, а этому — медведь.Как неожиданно срывались толпы эти,Чтоб покорить, забрать с налета все на свете!О, массы тяжкие кочующих племен,И вой, и в зареве пожаров небосклон,Резни и грабежей полночные забавы,И ржанье конское, и в поле след кровавый!О, роковые дни,Когда лавину тел и голосов ониСумели, бурные, домчать необоримоК воротам Рима!

Дремал, раскинувшись по древним берегамРеки, великий град — и дряхлый и усталый.Но солнце низкое струилось славой алойНа крыши, золотым подобные щитам,Как будто поднятым сейчас для обороны.Капитолийский холм, блистателен, высок,Надменно утверждал, что он, как прежде, строг,Наперекор всему прямой и непреклонный.И взгляды варваров искали меж домовДворец Августула[25], дивились, как победныНа небе Лация в торжественный и медныйЗакат вознесшиеся статуи богов.Но медлили они, страшась последней схватки:Был темным ужасом смятенный дух объят,Им чудилось — бедой незнаемой грозятСедые каменные стены древней кладки.

Зловещие для них творились чудесаНад этим городом: похожи на огромныхОрлов, обрывки туч стремительных и темныхТо наплывут, а то очистят небеса.Когда же ночь сошла и полог затянула,Повсюду, у домов, у башен, у террас,Открылись тысячи горящих ярко глаз, —И страх заворожил и одолел герула[26],А в мышцах не было той силы, что несла,Что окрыляла их, когда для дали новойОтторглись варвары от родины суровой,И леностью теперь сковало их тела.Они пошли блуждать в горах и мирных чащах,Чтоб чуять над собой ветвей привычный свод,А ветер приносил от городских воротИм волны запахов — чужих, густых, дразнящих.В конце концовОт голода пришлось им выйти из лесовИ стать владыками вселенной.

Победа полная была почти мгновенной.

КогдаНа город ринулись они в слепом разгуле, —Сжималось сердце их от страха, что дерзнулиПрийти сюда.Но мясо, и вино, и золото, что взятоИз каждого дворца, пиры в домах разврата,Субуррских[27] чаровниц пылающая плоть, —Внезапно дали им отвагу побороть,О Рим, упорное твое высокомерье.

В те дни пришел конец одной великой эре.О, час, которому и слушать и вниматьКрушенье мощных царств, когда стальная ратьДеяний вековых ложится горьким прахом!О, толпы, яростью взметенные и страхом!Железо лязгает, и золото звенит,Удары молота о мрамор стен и плит,Фронтоны гордые, что славою повиты,На землю рушатся, и головы отбитыУ статуй, и в домах ломают сундуки,Насилуют и жгут, и сжаты кулаки,И зубы стиснуты; рыданья, вопли, стоныИ груды мертвых тел — здесь девушки и жены:В зрачках — отчаянье, в зубах — волос клочкиИз бороды, плеча мохнатого, руки…И пламя надо всем, играющее яроИ вскинутое ввысь безумием пожара!

Перевод Н. Рыковой

Мартин Лютер

Монастыри, —Всю землю озарял когда-то строй их черный;В глуби лесной, в выси нагорной,Горя в лучах зари,Над ними башни их, как факелы, сверкали;Созвездия с небес печатями свисали,И над равнинами, над пеленой озер,Над деревушками, потупившими взор.Они стояли в латахУставов каменных и догм своих зубчатых.

И думал Рим за всех;Они же думали для Рима.Вся жизнь подвластна им — струи потоков тех,Что пенились в веках, кипя неудержимо.Везде, из града в град и из села в село,Простерлось власти их железное крыло.Народы светлых стран, народы стран туманных —Размноженная лишь душа монастырей,Что вкруг Христа плели сеть силлогизмов льдяных,Что страх несли в сердца бесстрашных королей.И ни одна душа в себе раздуть не смелаЖар, где бы пламя их святое не горело.

Тысячелетие они,Как меч в тугих ножнах, рукою, полной силы,Хранили бдительно в своих стенах, в тениЛюдские пылы.

Текли столетия, — и больше не был умБродилом духа;Исканья умерли, и страстных споров шумБыл чужд для слуха;Сомненье точно зверь затравленный, едва,Едва металось,И жалко погибал смельчак, чья головаВысокой гордостью венчалась.

О, христианский мир, железный как закон,Чьи догмы западный согнули небосклон, —Восстав, кто на него направит гнев свой пьяный?Но был один монах, и страстный и крутой,Он воли кулаки сжимал в мечте ночной, —Его послали в мир германские туманы.

Нагие тексты он святыней не считал.То были жерди лишь, а не вершина древа:Под мертвой буквою бессильно дух лежал,И папа во дворце направо и налевоБлагословением и небом торговал.Повсюду вялые опутали покровыСобора гордого властительный портал,И золотом попы, как бы пшеницей новой,Все христианские засеяли поля.Бесчисленных святых раскинулась опекаНад мукою людской, ее безмерно для;Но все не слышал бог стенаний человека.

Хоть видел Лютер над собойЛишь руки сжатые, грозящие бедой,Хоть посохов взлетала злобаНад ним, грозя его преследовать до гроба,Хоть подымались алтариГрозою догматов и древних отлучений, —Ничто не сокрушило гений,Охваченный волной свободных размышленийВ святом предчувствии зари.

Собою будучи, он мир освободил.

Как цитадель, он совесть возносилНадменно над своей душою,И библия была не гробом мертвых слов,Не беспросветною тюрьмою,Но садом, зыблемым в сиянии плодов,Где обретал свободно каждыйЦветок излюбленный и вожделенный плодИ избирал себе однаждыДорогу верную, что к господу ведет.Вот наконец та жизнь, открытая широко,Где вера здравая и жаркая любовь,Вот христианская грядет идея вновь,И проводник ее — сверкающее око,Надменность юная, нескованная кровь.Пускай еще гремит над миром голос Рима, —Он, Лютер, под грозой собрал свой урожай;Германская его душа неукротима,И дрожь природы в ней струится через край.Он — человек страстей, лишь правду говорящий;Как виноград, свою он хочет выжать плоть;Он никогда не сыт; его души гремящейИ радости его ничем не побороть.Он яростен и добр, порывист, к вере рьяный,Он противоречив, он ранит как копье,И реки благости и гнева ураганыВ его душе кипят, не сокрушив ее.И посреди побед не знает он покоя…Когда же смерть легла на властное чело,Казалось, будто ночь простерла над гороюНеодолимое и черное крыло.

Перевод Г. Шенгели

Микеланджело

Когда вошел в Сикстинскую капеллуБуонарроти, онОстановился вдруг, как бы насторожен;Измерил взглядом выгиб свода,Шагами — расстояние от входаДо алтаря;Счел силу золотых лучей,Что в окна бросила закатная заря;Подумал, как ему взнуздать коней —Безумных жеребцов труда и созиданья;Потом ушел до темноты в Кампанью[28].

И линии долин и очертанья горИгрою контуров его пьянили взор;Он зорко подмечал в узлистых и тяжелыхДеревьях, бурею сгибаемых в дугу,Натугу мощных спин и мышцы торсов голыхИ рук, что в небеса подъяты на бегу;И перед ним предстал весь облик человечий —Покой, движение, желанья, мысли, речи —В телесных образах стремительных вещей.Шел в город ночью он в безмолвии полей,То гордостью, то вновь смятением объятый:Ибо видения, что встали перед ним,Текли и реяли — неуловимый дым, —Бессильные принять недвижный облик статуй.

На следующий день тугая гроздь досадВ нем лопнула, как под звериной лапойВдруг лопается виноград;И он пошел браниться с папой:Зачем ему,Ваятелю, расписывать велелиИзвестку грубую в капелле,Что вся погружена во тьму?Она построена нелепо:В ярчайший день она темнее склепа!Какой же прок в том может быть,Чтоб тень расцвечивать и сумрак золотить?Где для подмостков он достанет лес достойный:До купола почти как до небес?Но папа отвечал, бесстрастный и спокойный:«Я прикажу срубить мой самый лучший лес».

И вышел Анджело и удалился в Рим,На папу, на весь мир досадою томим,И чудилось ему, что тень карнизов скрылаНесчетных недругов, что, чуя торжество,Глумятся в тишине над сумеречной силойИ над величием художества его;И бешено неслись в его угрюмой думеДвиженья и прыжки, исполнены безумий.Когда он вечером прилег, чтобы уснуть,—Огнем горячечным его пылала грудь;Дрожал он, как стрела, среди своих терзаний, —Стрела, которая еще трепещет в ране.Чтоб растравить тоску, наполнившую дни,Внимал он горестям и жалобам родни;Его ужасный мозг весь клокотал пожаром,Опустошительным, стремительным и ярым.

Но чем сильнее он страдал,Чем больше горечи он в сердце накоплял,Чем больше ввысь росла препятствий разных груда,Что сам он воздвигал, чтоб отдалить миг чуда,Которым должен был зажечься труд его, —Тем жарче плавился в его душе смятеннойМеталл творенья исступленный,Чей он носил в себе и страх и торжество.

Был майский день, колокола звонили,Когда в капеллу Анджело вошел, —И мозг его весь покорен был силе.Он замыслы свои в пучки и связки сплел!Тела точеные сплетеньем масс и линийПред ним отчетливо обрисовались ныне.В капелле высились огромные леса, —И он бы мог по ним взойти на небеса.Лучи прозрачные под сводами скользили,Смыкая линии в волнах искристой пыли.Вверх Анджело взбежал по зыбким ступеням,Минуя по три в раз, насторожен и прям.Из-под ресниц его взвивался новый пламень;Он щупал пальцами и нежно гладил камень,Что красотой одеть и славою теперьОн должен был. Потом спустился сноваИ наложил тяжелых два засоваНа дверь.

И там он заперся на месяцы, на годы,Свирепо жаждая замкнутьОт глаз людских своей работы путь;С зарею он входил под роковые своды,Ногою твердою пересилив порог;Он, как поденщик, выполнял урок;Безмолвный, яростный, с лицом оцепенелым,Весь день он занят был своим бессмертным делом.

УжеДвенадцать парусов[29] он ликами покрыл!Семь прорицателей и пять сивиллВникали в тексты книг, где, как на рубеже,Пред ними будущее встало,Как бы литое из металла.Вдоль острого карниза вихри телСтремились и летели за предел;Их золотые спины гибкой лентойОпутали антаблементы[30];Нагие дети ввысь приподняли фронтон;Гирлянды здесь и там вились вокруг колонн;Клубился медный змий в своей пещере серной;Юдифь[31] алела вся от крови Олоферна;Скалою Голиаф[32] простер безглавый стан,И в пытке корчился Аман[33].Уверенно, без исправлений,Без отдыха, и день за днем,Смыкался полный круг властительных свершений.На своде голубомСверкнуло Бытие.Там бог воинственный вонзал свое копьеВ хаос, клубившийся над миром;Диск солнца, диск луны, одетые эфиром,Свои места в просторе голубомДвойным отметили клеймом;Егова реял над текучей бездной,Носимый ветром, блеск вдыхая звездный;Твердь, море, горы — все казалось там живымИ силой, строгою и мерной, налитым;Перед создателем восторженная ЕваСтояла, руки вздев, колена преклонив,И змий, став женщиной, вдоль рокового древаВился, лукавствуя и грудь полуприкрыв;И чувствовал Адам большую руку божью,Персты его наполнившую дрожью,Влекущую его к возвышенным делам;И Каин с Авелем сжигали жертвы там;И в винограднике под гроздью золотоюВалился наземь Ной, упившийся вином;И траурный потоп простерся над землеюОгромным водяным крылом.

Гигантский этот труд, что он один свершил,Его пыланием Еговы пепелил;Его могучий ум свершений вынес бремя;Он бросил на плафон невиданное племяСуществ, бушующих и мощных, как пожар.Как молния, блистал его жестокий дар;Он Данта братом стал или Савонаролы[34].Уста, что создал он, льют не его глаголы;Зрят не его судьбу глаза, что он зажег;Но в каждом теле там, в огне любого ликаИ гром и отзвуки его души великой.Он создал целый мир, такой, какой он смог,И те, кто чтит душой благоговейно, строгоВеликолепие латинских гордых дел, —В капелле царственной, едва войдя в придел,Его могучий жест увидят в жесте бога.

Был свежий день: лишь осень началась,Когда художник понял ясно,Что кончен труд его, великий и прекрасный,И что работа удалась.Хвалы вокруг него раскинулись приливом,Великолепным и бурливым.Но папа все свой суд произнести не мог;Его молчанье было как ожог,И мастер вновь в себя замкнулся,В свое мучение старинное вернулся,И гнев и гордость с их тоскойИ подозрений диких ройПомчали в бешеном полетеЦиклон трагический в душе Буонарроти.

Перевод Г. Шенгели