Отчизны внемлем призыванье... - Нина Рабкина

Пришла в Сибирь весть о трагической гибели Пушкина. Одно из писем было получено из Петербурга от протоиерея Петра Николаевича Мысловского, бывшего духовником декабристов во время их заключения в Петропавловке. К священнику арестанты относились по-разному, верили и не верили его доброте и заботам. Он же «государственных преступников» своими попечениями не оставлял и уверял каторжников в том, что «не было почти ни одного дня, в который бы я не соединялся с Вами в духе теплой молитвы и неумирающей любви моей к Вам»[221]. И вот, движимый «молитвами и любовью», Мысловский, в частности, в письме от 3 апреля 1837 года рассказывал: «О смерти нашего славного поэта века вы, конечно, уже слышали. Жаль его. Он был мне товарищем и сотрудником по императорской Российской Академии. Много и многими писано на смерть его»[222].

Этот отзыв на гибель поэта, адресованный в Сибирь, был найден в архиве известных книгоиздателей М. и С. Сабашниковых, в Отделе рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина.

Искренняя, пронзительная жалость и обида за гения в письме отсутствовали, но горькая весть родила в Ялуторовске эти чувства.

М. И. Муравьев-Апостол. 1823 г. С портрета неизвестного художника.

М. И. Муравьев-Апостол. 1880-е гг. Гравюра на металле. Из портрета журнала «Русская старина».

П. Я. Чаадаев. С портрета неизвестного художника.

Виды Ялуторовска с портретами И. Д. Якушкина, М. И. Муравьева-Апостола, И. И. Пущина, В. К. Тизенгаузена и автографами декабристов. Акварель М. Знаменского середины 1850-х гг.

В документальной сокровищнице того же Отдела рукописей хранится автограф неопубликованного письма к Петру Яковлевичу Чаадаеву. Письмо это из Ялуторовска от Николая Дмитриевича Свербеева — знатного москвича, уехавшего служить в Сибирь под началом военного генерал-губернатора Николая Николаевича Муравьева-Амурского. Датировано оно 4 августа 1851 года, адресовано в Москву. Приведу полностью этот интересный документ.

«Почтеннейший Петр Яковлевич! Я полагаю, что письмо из Ялуторовска не может для Вас быть не приятно вообще, а с припиской (И. Д. Якушкина. — Н. Р.) должно быть приятно в особенности! Я провел здесь целую неделю и, конечно, это время не забудется мною никогда. Увидать людей, о которых знал только понаслышке, о которых судил, следовательно, не так, как следовало, сблизиться с ними для молодого человека, начинающего жить, есть, конечно, дело великой радости! Но еще более радует то, что все, этими людьми перенесенное, не убило в них той жизненности, которой нет в большей части людей, проводящих свое существование под благоприятными обстоятельствами.

Письмо Ваше и портрет были отданы Ивану Дмитриевичу в самый день моего приезда (выделено мною. — Н. Р.); о том, как была приятна эта посылка, говорить не буду… Но не могу умолчать того, как мне было приятно познакомиться с этим дельным и умным человеком и, так сказать, прислушаться к биению горячего, благородного его сердца и с каждой минутой любимого все более и более. И теперь, когда необходимо расставание, чувствуется какая-то тоскливая тягость!

То же впечатление, хотя и не равносильное, произвели на меня и все его товарищи; рассказать Вам об этом общем радушии, том добром чувстве, которое читается в глазах их… есть вещь, не передаваемая словом.

Сегодня выезжаю в Иркутск, спешить велит служба, а то пробыл бы еще. Нечего говорить, что много было расспросов об Вас и я радовался тому, что мог в этом отношении удовлетворить любопытству. Прощайте, Петр Яковлевич, и подчас вспоминайте любящего Вас и уважающего Николая Свербеева.

Г. Ялуторовск Суббота, 1851,4 августа.

P. S. Матвей Иванович Муравьев поручил мне передать Вам дружеский поклон»[223].

Итак, оказывается, в Сибирь адресовал свое знаменитое послание не только Пушкин; писал старым друзьям, «государственным преступникам» «московский сумасшедший» и великий мыслитель прошлого века Чаадаев. Судьбы, взгляды, свершенное декабристами продолжали волновать мыслящих людей России и спустя четверть века после драматических событий. Декабристы были насильственно отторгнуты от общества и, однако, сохраняли влияние на него.

Ссыльные занимались просветительством, научным изобретательством, учительствовали, лечили, жадно читали. Делали все, что могли, чтобы ощущать себя полезными людьми, вкладывали свою лепту в преобразование тогда не освоенного и отсталого сибирского края. И спорили, возвращаясь мыслями к прошлому.

Относительно того, какой позиции в этих спорах придерживался Матвей Иванович, у нас есть весьма замечательное и красноречивое свидетельство Евгения Ивановича Якушкина, в 1855 году посетившего отца и его товарищей в Сибири.

«Муравьев (Апостол. — Н. Р.) был, говорят, когда-то чрезвычайно веселый человек и большой остряк, — пишет Е. И. Якушкин жене. — Смерть двух братьев, Ипполита и Сергея, страшно подействовала на него — он редко бывает весел; иногда за бутылкой вина случается ему развеселиться, и тогда разговор его бывает забавен и очень остер… он самый ярый патриот из всех ялуторовских. Я редко заговаривал с ним о прошедшем, всегда боялся навести его на тяжелый разговор про братьев, но, когда, бывало, Оболенский, защищая самодержавие, не совсем почтительно отзывался об обществе, то Матвей Иванович распушит его так, что тот замолчит, несмотря на то, что охоч спорить»[224].

Пожалуй, здесь нечего добавить!

Вскоре после амнистии 1856 года шеф жандармов князь В. А. Долгоруков сообщал военному генерал-губернатору Московской губернии А. А. Закревскому о критическом отношении Матвея Муравьева-Апостола к царствующему порядку вещей.

Тринадцать левых мировых посредников Тверской губернии, высланных по указанию правительства административным порядком из Твери, крепостники обвиняли в содружестве с проживавшими в этом городе «красными»— М. И. Муравьевым-Апостолом и петрашевцем А. И. Европеусом.

Перед крестьянской реформой Батеньков писал Муравьеву-Апостолу: «Материку точно настало время подниматься, но нужно, чтоб было кому вырезать на нем органические черты устройства совершенно нового и уметь спустить сильно накопившуюся болотную воду»[225]. А Муравьев-Апостол отвечал ему: «Пусть народу будет предоставлено право самому хлопотать о своих делах»[226].

Первое из семи писем Муравьева-Апостола, найденных автором книги в Отделе рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина, датировано 8 апреля 1858 года. Оно еще полно радостных иллюзий и надежд относительно грядущих преобразований. Но ведь подобные иллюзии за три года до реформы разделял даже герценовский «Колокол».

«Читал вчера в „Петербургских ведомостях“, — пишет Матвей Иванович, — что губернии Рязанская, Казанская, Костромская и две другие, которые не помню, собирают комитеты. В том же номере от 6 апреля есть замечательная статья о влиянии, разумеется благом, революции 1789 года на всю Европу. Читаешь — и не верится, что в руках держишь русскую газету. Одно жалко — это неповоротливое поведение дворянства… Воображаю, что будет чувствовать народ, когда ему возвратят права, несправедливо у него отнятые… когда он усвоит себе грамотность…

Почему это счастье пало на удел наш? Почему тем из наших, которые так пламенно к нему стремились, не дано было узреть зарю прекрасного дня»[227].

Однако время идет, раскрывается истинное лицо «освободителей», иллюзии исчезают.

21 ноября 1858 года, разочарованный и раздраженный, обращается Муравьев-Апостол к тому же Батенькову: «От плантаторов, видно, нельзя ожидать лучшего. Это служит верным доказательством необходимости нового элемента (разрядка моя. — Н. Р.), чтобы оживить наше социальное состояние»[228].

Каков подтекст этой фразы? Имеет ли в виду декабрист развитие буржуазных отношений в России и соответственно допущение буржуазии к управлению или он говорит о необходимости привлечения молодой разночинной интеллигенции к разрешению крестьянского вопроса? Определенно ответить трудно. Думается, что Муравьев-Апостол скорее подразумевает второе. Но как бы там ни было, твердо можно сказать, что старый дворянский революционер ясно ощущает сдвиги в общественно-экономическом положении страны и приветствует их.

«Я слышал, — пишет он далее, — что Вы занимаетесь каким-то переводом. Вы оказали бы лучшую нам услугу, если бы сообщили Ваши воспоминания о прошедших временах, о тех людях, с которыми по обстоятельствам Вы находились в близких сношениях, есть б чем нам с Вами поговорить»[229].