Отчизны внемлем призыванье... - Нина Рабкина

Что же представлял собой этот упрямый, «окостеневший», по выражению Вяземского, старик, посмевший в 67 лет утверждать правоту дела, за которое на него надели кандалы и 30 лет гноили в острогах и рудниках Сибири? Что это за личность?

Лев Толстой встречался с ним в 1878 году, когда декабристу было уже 75 лет, а Толстой работал над романом о единомышленниках и товарищах Свистунова. Лев Николаевич бывал в его московских домах — в Большом Афанасьевском переулке и на Девичьем поле, переписывался с декабристом; письма того и другого опубликованы. Из текста толстовских посланий создается впечатление, что писатель был просто влюблен в «государственного преступника», преклонялся перед ним.

«Когда Вы говорите со мной, — писал Толстой 14 марта 1878 года из Ясной Поляны в Москву, — Вам кажется, вероятно, что все, что Вы говорите, очень просто и обыкновенно, а для меня каждое Ваше слово, взгляд, мысль кажутся чрезвычайно важны и необыкновенны; и не потому, чтобы я особенно дорожил теми фактическими сведениями, которые Вы сообщаете; а потому, что Ваша беседа переносит меня на такую высоту чувства, которая очень редко встречается в жизни и всегда глубоко трогает меня…»[272]

Толстой со всем огромным темпераментом своей духовно могучей натуры переживал увлечение декабризмом и декабристами, и Свистунов оказался той фигурой, которая вызвала искренний восторг и совершенное доверие писателя.

«Работа моя томит, и мучает меня, и радует, и приводит то в состояние восторга, то уныния и сомнения, но ни днем, ни ночью, ни больного, ни здорового мысль о ней ни на минуту не покидает меня… поручаю себя Вашему расположению и только прошу верить, что дело, которое занимает меня теперь, почти так важно, как моя жизнь, и еще в то, что я дорожу моими отношениями к Вам столько же по той помощи, которую Вы оказывали и можете оказать мне, сколько по искреннему и глубокому уважению к Вашей личности»[273].

Письма Свистунова к Толстому отличаются большей сдержанностью, хотя они чрезвычайно корректны и в них чувствуется также сердечное расположение к знаменитому романисту. Однако присутствует и нарочитая суховатость, пунктуальность, несколько напоминающая нам аналогичные черты старика Болконского в «Войне и мире».

20 марта 1878 года Петр Николаевич отвечает Толстому: «С нетерпением жду Вашего посещения, граф. Дорого ценю Вашу беседу и желал бы доставить Вам больше материалов для предпринятого Вами труда на радость всей читающей публики, как и на пользу ей»[274].

30 декабря того же года Свистунов замечает: «Только что получил письмо Ваше, граф Лев Николаевич, спешу кратко на него ответить. Благодарю Вас за поздравление по случаю праздника и за лестное обо мне мнение, превосходящее то, которое я заслуживаю»[275].

В 1881 году, когда Толстой уже охладел к замыслу когда-то так томившего его романа о декабристах, добрые отношения между ним и Свистуновым продолжались. Он посещал также Матвея Ивановича Муравьева-Апостола — друга Свистунова.

10 ноября 1881 года Петр Николаевич адресует немногословную записку в Ясную Поляну: «Крайне жалею, граф, что Вы меня не застали, я так ценю редкий случай побеседовать с Вами, что без комплимента скажу Вам — досадовал на себя, что выехал из дому в такую погоду. Матвей Иванович, узнав от меня, что Вы собираетесь его навестить, просил меня условиться с Вами, как бы нам в одно время быть у него, потому что он с трудом слышит и говорит»[276]. Разница в возрасте декабристов была в 10 лет. Муравьев-Апостол в ту пору был прикован к креслу тяжелой болезнью.

Очарование личности Свистунова, видимо, долго довлело над Толстым. Импонировало ему в воззрениях, характере, манерах Петра Николаевича многое.

Обратимся к воспоминаниям внучки декабриста И. А. Анненкова М. В. Брызгаловой. «Встреча моя с декабристом Свистуновым произошла в Москве осенью 1885 года. Я была в то время 13-летней девочкой… Дорогой отец рассказывал мне о том, что Свистунов был особенно дружен с моим дедом: оба они в 1825 году служили в кавалергардском полку и пошли в ссылку, будучи очень молодыми»[277].

Далее мемуаристка сообщает, что декабрист проживал с незамужней дочерью Марией Петровной — «полной, немолодой особой». Встреча описана хоть и скупыми красками, но довольно точно оттеняющими особенности характера старика: «Вскоре послышались легкие быстрые шаги, и мы увидели перед собой маленького сухого старика с белой бородой, одетого в черный костюм. С радостным восклицанием: „Как, это ты, мой дорогой!“ (франц.) он пошел навстречу отцу и стал его обнимать… В ответ на мой низкий реверанс старик чрезвычайно ласково со мной поздоровался. Затем мы уселись около чайного стола и стали пить чай. Свистунов был, видимо, весьма обрадован приездом моего отца, который рос в Сибири на его глазах. Разговор шел большей частью на французском языке, которым старый декабрист владел в совершенстве… Меня поразила элегантность и изящество его манер и изысканная вежливость»[278].

Но вот Свистунов, элегантный, изысканный, комильфо, вдруг поворачивается другой стороной: «Желая, видимо, более интимно побеседовать с моим отцом, он увел его в соседнюю комнату; но дочь его, очевидно, не поняв, что он желает остаться с отцом наедине, пригласив меня с собой, вошла к ним. Старик, обращаясь к дочери, с раздражением произнес: „Почему Вы не хотите оставить нас одних?“ (франц.)

Мария Петровна стала извиняться перед отцом и мы поспешили оставить их вдвоем… На прощание Свистунов, обращаясь ко мне, вновь сказал, как он рад был увидеть внучку Ивана Александровича. Провожал он нас самым сердечным образом, стоя в передней все время, пока мы одевались»[279].

Из-под пера Брызгаловой без всяких претензий на значительность появляются любопытные штрихи к портрету Свистунова.

Послушаем другую современницу декабриста, знававшую его в Сибири и после ссылки, некую М. Д. Францеву — автора «Воспоминаний» о декабристах.

«Петр Николаевич Свистунов был отлично образованный и замечательно умный человек; у него в характере было много веселого и что называется по-французски caustique (едкий. — Н. Р.), что делало его необыкновенно приятным в обществе. Он всех воодушевлял и был всегда душою общества. Несмотря на то, что живостью и игривостью ума он походил на француза, ум у него был очень серьезный; непоколебимая честность, постоянство в дружбе привлекали к нему много друзей, а всегдашнее расположение к людям при утонченном воспитании и учтивости большого света располагало к нему всех, кто только имел с ним какое-либо общение»[280].

Евгений Иванович Якушкин, рассказывая о Свистунове, прослеживает истоки становления его незаурядной личности: «Свистунов, сосланный лет 19 или 20-ти, — читаем мы в бумагах опубликованной части архива Якушкиных, — не имел даже, может быть, прежде ни того человеческого взгляда, ни того увлечения, которое в нем есть теперь (это 1854 год — письмо из Сибири. — Н. Р.). Его образование общее заключалось (в Петровском заводе) общением со многими умными, развитыми и даже замечательными людьми и от понятий, которые получил он там, он никогда не сможет отделаться»[281].

Вспоминая в «Отповеди» Михаила Сергеевича Лунина, восхищаясь этим необыкновенным человеком, Свистунов, говоря о нем, видимо, имел в виду и себя: «Он был того мнения, что настоящее житейское поприще наше началось со вступлением нашим в Сибирь, где мы призваны словом и примером служить делу, которому себя посвятили»[282].

Впрочем, Свистунов был сложный человек. Его биография не похожа на безупречную прямую — в ней имелись свои отступления, свои «но», свои тайники; в его жизни были и припадки малодушия, и попытка к самоубийству, был период, когда он, озверев от горя и тоски в Сибири, ушел в неразборчивую эротику.

В начале пребывания на каторге, свидетельствует Е. И. Якушкин, «закинутый судьбой в глушь, он (Свистунов. — Н. Р.) опустился, а между тем точка опоры была ему нужнее, чем когда-нибудь»[283].

Высокая нравственность, человеколюбие, чувство локтя, ответственность за себя и других пришли к нему вместе с духовной зрелостью. Наверное, он душевно открывался Толстому и преодоление самого себя, вероятно, и интересовало и волновало писателя. О попытке самоубийства Лев Толстой, во всяком случае, знал: «Я был в Петропавловской крепости и там мне рассказывали, что один из преступников бросился в Неву и потом ел стекло. Не могу выразить того странного и сильного чувства, которое я испытал, зная, что это были Вы. Подобное же чувство я испытал там же, когда мне принесли кандалы ручные и ножные 25-ого года»[284].