На Афон - Борис Константинович Зайцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наступает ночь и тьма.
* * *
Утром следующего дня островок Стромболи вновь вызывает легендарные воспоминания: кто из нашего поколения не видал некогда, во времена почти незапамятные (и однако, запомнившиеся), этого маленького дымящегося кулака со страниц «Задушевного слова»? И детство, и век тот, и жизнь, все безвозвратно ушло, а вот Стромболи существует – и пусть приближается эта двугорбая гора с сизым дымком из седла – я знаком с нею сорок лет.
Выходит прямо из моря, мягко тронута зеленью у подножья, выше скаты обрывисты, точно пласты сорвались, обнажили самую сердцевину горы. Конечно, люди устроились. Налепили у моря белых домишек, построили церковь.
За Стромболи показалась Италия. Поле завтрака проходили мессинским проливом. На палубе молодые греки плясали чарльстон с греко-парижскими барышнями.
Я никогда не видал этой Италии, ее крайнего юга. Мне показалось здесь нечто иное. Возможно, соседство вулканов придает беспокойство пейзажу. Горы и скалы Калабрии как бы напряжены, точно в них есть гримаса, след «в муках рождающейся» земли. Они нагроможден, искривлены. Видимо, тяжек огонь Плутона.
Из Сицилии, через пролив, смотрит пестро-седая Этна. Тем трогательней, тем нежнее светлые пятна зелени по этим горам. Как они радуют! И воздух тут видится по-новому: светлее свет, начинается Греция. Ведь вся эта южная часть Италии и называлась Великою Грецией, города и Сицилии и Калабрии – древнегреческие колонии.
Однако, до Греции – родины еще ночь пути. Она прошла незаметно, в смутном как всегда клокотанье машины, журчанье воды за стеной, и утром мы проходили уже мимо Кефаллении и Занте. Спутник мне рассказал, что кефалленийские греки известны своей предприимчивостью. Еще бы! Ведь рядом, чуть к северу, и Итака. Правнуки Одиссея, оказывается, очень часто переселялись в Россию и там заводили неплохие дела.
Этот день был прелестен. Мы шли проливом между Доридою и Пелопоннесом. Сначала из Пелопоннеса глядели снеговые горы, затем слева появился Парнасс, тоже искрапленный снегом. Море приняло совершенно зеркальную ровность, как озеро между двух цепей гор. Голубовато-сиреневые шелка тишайших вод у Беотии. К Коринфу они бледно-лазурные, кое-где пересечены синими струями, тонкие лиловые линии гор. Вот здесь горы покойны. Их тела ровны и ненапряженны, все само как бы явилось, без усилия. Их тон – коричневато-фиолетовый, местами обнажения краснее, местами, где посевы, снова эта сверх-небесной нежности зелень, над которою снега вершин сияют бледным золотом и удивительной всегдашнею своей загадочностью.
К Коринфу подходили вечером. Стемнело. Заблестели огоньки, мы долго ждали у канала – пропуска чрез перешеек. Небо полно звезд. Ночь черная, и вот я с удивлением, сидя на верхней палубе над кормою, вдыхал сладкий аромат. Воздух совсем иной.
– Все в Греции сейчас цветет, объясняют мне.
Цветет! Но это запах и не русской, не французской и не итальянской весны – это Эллада. Пахнет томно, сладостно, какой-то смесью, где я лучше всего различаю мед. Медвяный дух, тонкий и сложный, легкий и слегка туманящий, сухой, без влажности – есть запах майской Греции.
А позже проходили мы канал. Сбоку отвесно высеченные скалы, «Патрис» чуть не касается их бортом. Мачта молчаливо чертит свой узор по небу, задевая временами звезды. По скалам, при прохождении нашем, от огней «Патриса» бегут тени. Узким коридором, медленно, все дальше. Фантастично. И по-прежнему благоухает земля Греции.
На Афон. II. Афины (жизнь)
В Пирее пароход стоит в неказистой и грязноватой гавани. Солнце уже печет. Над пароходом пыль. Пока проверяют документы, лодочники не могут взойти на борт. В нетерпении пляшут они на своих зыбких «варках», покачивающихся на зеленой, с радужными пятнами нефти, стеклистой влаге. Наконец, сигнал дан: как пираты на абордаж бросаются они по трапу и просто через борт, галдят, тащут, смотрят умоляющими глазами… Восток начался.
Когда на набережной садимся на автомобиль, он глядит на нас рваными, хромыми и голодными мальчишками, оборванными, в струпьях – стайкой окружили они нас, прося милостыню. Тут же двое подрались, не поделив подачки. И в эту знойную минуту Пирея так ясно померещилась Россия…
Перекресток двух очень убогих улиц. Его увенчивает высокий, худой, в серой фуражке с большими полями и белых перчатках греческий городовой. Он возвышается над «суетою мира», ибо водружен на небольшом помосте вроде-бы трибуны, в первую минуту, кажется, правда, Аполлоном архаическим. Ни солнце, ни пыль не щадят ни его, ни нас. Автомобиль летит по такому шоссе, в таких выбоинах, что шофер все время лавирует, точно ведет корабль свой шхерами – все-таки временами все мы подпрыгиваем. Ну, а пыль… Пылью Афины для меня начались, пылью и кончились. В этом отношении им равен лишь Воронеж.
Утро не из нарядных. Молочно-дымчатое небо, ветер, сухой зной, непрозрачный воздух. В нем, вдали, бесконечно-знакомая статуэтка Акрополя. Кажется он игрушкою, поставленной над изжелта-коричневатым, в запыленной зелени неопределенно-южным городом.
* * *
Высоких притязаний современные Афины предъявлять не могут. На ранг Флоренции, Венеции, Рима посягать не в силах, тут просто вводит в заблуждение знаменитое их имя. Но от имени осталась только древность, ничего общего с городом не имеющая. Каждая улочка Флоренции или Венеции проникнута дыханием красоты и искусства – Афины построены в прошлом столетии немецкими принцами[234]. Новые Афины (а это почти весь город) архитектурно безличны и неинтересны. Это провинциальная столица. Но… очень интересный город.
Восток и население – вот что украшает Афины. Они отеплены, прогреты своими жителями и своей экзотикой. Поистине, надо много и солнца, ярких черт востока, и живости, изящества обитателей, чтобы из Афин получились Афины. Но это достигнуто. Город живой, кипучий и легкий, я бы сказал – веселый, если бы не знал, сколько горечи, бедности и лишений под этой текучей внешностью.
Афинский народ движется. Это как бы его основное свойство. Куда, зачем? Не совсем ясно. Он непоседлив и беспокоен. То ли надо продать, то ли купить, то ли обделать какое-нибудь «дельце», или же просто потребность толкаться по улицам – только нет дня и часа, чтобы по тротуарам, да и по мостовым не сновали толпы подвижных и худощавых, нередко щеголеватых, еще чаще полуголодных афинян и афинянок.
Где работают, чем живут эти люди? Кафе вечно полны, и не только нарядными посетителями, но и простейшими, чье питанье, наверно – головка чесноку да несколько маслин с кусочком хлеба и стаканом ледяной воды. Но вот они тоже сидят часами, за чашечкой кофе, разговаривают, разговаривают и, быть может, ждут судьбы, удачи? Не надеется ли такой заседатель, что вот завтра он продаст фисташек на тысячу драхм, или выиграет миллион в лотерею, купив у продавца-мальчишки пестро-голубой билетик (их предлагают всюду; носят нанизанными на шест, как шашлык на вертеле). Или же он послезавтра женится на богатой. Думаю, что в этом знойно-пыльном городе, где главная жизнь вечером и ночью, от жары, сутолоки и недоеданья, фантазия должна клубиться, строить тем более удивительные миражи, чем ясней, что завтра за целый день съест он одну «каламаку», или же «катаифи» (последнее уже роскошь: смесь козла, варенья, орехов и чьих-то волос) – да выпьет море холодной воды.
* * *
Всегда интересно бродить по чужим городам. С годами, от сознания, что не так уж много остается видеть в сложном мире Божием, больше хочется удержать и запомнить. Жалеешь о расточительности молодости, больше ценишь даже подробности.
Афины, как город, живущий на улице, дают и случайному путнику ощущение греческого народа – сразу и непосредственно.
Часов шесть вечера. Жарко, но уже можно идти. Днем пыль неслась полосами, теперь – же взлетает лишь изредка, облачком, успевает осесть неприятной шершавостью на глазах. Улица упирается в рыжий, сухо-выжженный холм Ликабета[235] со жгуче-раскопанною землей, с монастырем на верхушке. Недалеко площадь Согласия – «Омониа». Средина ее круг засаженный пальмами. Трава вытоптана, валяются тряпки, бумажки, может быть, спит гражданин; может быть, кошка дремлет. Но не дремлют сидящие правильным кругом, опоясывая сквер, чистильщики обуви. То призывно, то умоляюще, то строго глядят они на проходящих. Положительно, это какая-то лейб-гвардия главной афинской площади. Около них ощущаешь вину свою и смущение, особенно, если ботинки хоть на каплю в пыли. Некоторые грозно стучат о свои ящики, точно бы говоря:
– Остановись, безумец! Дай смахнуть пыль, дай заложить картонки, я не испачкаю тебе брюк,
